Комическое фантастическое.
Такимъ образомъ, «чудесное», фантастическое, имѣетъ въ повѣстяхъ Гоголя самые различные оттѣнки — отъ комическаго до ужаснаго. Какъ примѣръ комическаго-фантастическаго, можно привести хотя бы участіе чорта въ повѣсти "Ночь передъ Рождествомъ".
"Морозъ увеличился, и вверху такъ сдѣдалось холодно, что чортъ перепрыгивалъ съ одного копытца на другое и дулъ себѣ въ кулакъ, желая сколько-нибудь отогрѣть мерзнувшія руки. Немудрено, однакожъ, и озябнуть тому, кто толкался отъ утра до утра въ аду, гдѣ, какъ извѣстно, не такъ холодно, какъ y насъ зимою, и гдѣ надѣвши колпакъ и ставши передъ очагомъ, будто въ самомъ дѣлѣ кухмистръ, поджаривалъ онъ грѣшниковъ съ такимъ удовольствіемъ, съ какимъ, обыкновенно, баба жаритъ на Рождество колбасу…
…Вѣдьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одѣта; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя въ такое положеніе, какъ человѣкъ, летящій на конькахъ, не сдвинувшись ни однимъ суставомъ, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горѣ, и прямо въ трубу.
…Чортъ такимъ же порядкомъ отправился вслѣдъ за ней. Но такъ какъ это животное проворнѣе всякаго франта въ чулкахъ, то немудрено, что онъ наѣхалъ при саномъ входѣ въ трубу на шею своей любовницы, и оба очутились въ просторной печкѣ между горшками".
Какъ примѣръ прекрасно-фантасшическаго можно привести разсказъ о появленіи русалки ("Майская ночь"):
"Неподвижный прудъ подулъ свѣжестью на усталаго пѣшехода и заставилъ его отдохнуть на берегу. Все было тихо; въ глубокой чащѣ лѣса слышались только раскаты соловьевъ. Непреодолимый сонъ быстро сталъ смыкать ему зеницы; усталые члены готовы были забыться и онѣмѣть, голова клонилась… "Нѣтъ, этакъ я засну еще здѣсь!" говорилъ онъ, подымаясь на ноги и протирая глаза. Оглянулся. Ночь казалась передъ нимъ еще блистательнѣе. Какое-то страшное, упоительное сіяніе примѣшалось къ блеску мѣсяца. Никогда еще не случалось ему видѣть подобнаго. Серебряный туманъ палъ на окрестность. Запахъ отъ цвѣтущихъ яблонь и ночныхъ цвѣтовъ лился по всей землѣ. Съ изумленіемъ глядѣлъ онъ въ неподвижныя воды пруда; старинный господскій домъ, опрокивувшись внизъ, виденъ былъ въ немъ чистъ и въ какомъ-то ясномъ величіи. Вмѣсто мрачныхъ ставней глядѣли веселыя стеклянныя окна и двери. Сквозь чистыя стекла мелькала позолота… И вотъ почудилось, будто окно отворилось. Притаивши духъ, не дрогнувъ и не спуская глазъ съ пруда, онъ, казалось, переселился въ глубину его и видитъ: прежде выставился въ окно бѣлый локоть, потомъ выглянула привѣтливая головка, съ блестящими очами, тихо свѣтившими сквозь темнорусыя волны волосъ, и оперлась на локоть. И видитъ: она качаетъ слегка головою, она машетъ, она усмѣхается. Сердце его вдругъ забилось… Вода задрожала… Длинныя рѣсницы ея были полуопущены на глаза. Вся она была блѣдна, какъ полотно, какъ блескъ мѣсяца, но какъ чудна, какъ прекрасна! Она засмѣялась…".
Грандіозно-фадтастическое.
Какъ примѣръ грандіозно-фантастическаго, можно привести описаніе чудеснаго витязя-призрака, заснувшаго волшебнымъ сноаъ на вершинахъ Карпатъ:
"Но кто середи ночи, — блещутъ, или не блещутъ звѣзды, ѣдетъ на огромномъ ворономъ конѣ? Какой богатырь съ нечеловѣческимъ ростомъ скачетъ подъ горами, надъ озерами, отсвѣчивается съ исполинскимъ конемъ въ недвижныхъ водахъ, и безконечная тѣнь его страшно мелькаетъ по горамъ? Блещутъ чеканенныя латы; на плечѣ пика; гремитъ при сѣдлѣ сабля; шеломъ надвинутъ; усы червѣютъ; очи закрыты; рѣсницы опущены — онъ спитъ и, сонный, держитъ повода; и за нимъ сидитъ на томъ же конѣ младенецъ-пажъ, и также спитъ и, сонный, держится за богатыря. Кто онъ? Куда, зачѣмъ ѣдетъ? Кто его знаетъ? He день, не два уже онъ переѣзжаетъ горы. Блеснетъ день, взойдетъ солнце, — его не видно; изрѣдка только замѣчали горцы, что по горамъ мелькаетъ чья-то длинная тѣнь, a небо ясно, и туча не пройдетъ по немъ. Чуть же ночь наведетъ темноту, снова онъ виденъ и отдается въ озерахъ, и за нимъ, дрожа, скачетъ тѣнь его. Уже проѣхалъ много онъ горъ и взъѣхалъ на Криванъ. Горы этой нѣтъ выше между Карпатами: какъ царь, подымается она надъ другими. Тутъ остановился конь и всадникъ, и еще глубже погрузился въ сонъ, и тучи, спустясь, закрыли его".
Ужасно-фантастическое.
Какъ примѣръ ужасно-фантастическаго можно привести разсказъ о смерти колдуна изъ той же повѣсти "Страшная Месть":
"Ухватилъ всадникъ страшною рукою колдуна и поднялъ его на воздухъ. Вмигъ умеръ колдунъ и открылъ послѣ смерти очи; но уже былъ мертвецъ и глядѣлъ, какъ мертвецъ. Такъ страшно не глядитъ ни живой, ни воскресшій. Ворочалъ онъ по сторонамъ мертвыми глазами, и увидѣлъ поднявшихся мертвецовъ отъ Кіева, и отъ земли Галичской, и отъ Карпата, какъ двѣ капли воды схожихъ лицомъ на него.
Блѣдны, блѣдны, одинъ другого выше, одинъ другого костистѣй; стали они вокругъ всадника, державшаго въ рукахъ страшную добычу.
Еще разъ засмѣялся рыцарь, и кинулъ ее въ пропасть. И всѣ мертвецы вскочили въ пропасть, подхватили мертвеца и вонзили въ него свои зубы. Еще одинъ всѣхъ выше, всѣхъ страшнѣе, хотѣлъ подняться изъ земли, но не могъ, не въ силахъ былъ этого сдѣлать — такъ великъ выросъ онъ въ землѣ…
Слышится часто по Карпату свистъ, какъ будто тысяча мельницъ шумитъ колесами на водѣ,- то въ безвыходной пропасти, которой не видалъ еще ни одинъ человѣкъ, мертвецы грызутъ мертвеца"…
Съ такимъ же разнообразіемъ очерчены въ этихъ повѣстяхъ и тѣ лица, которыя играютъ главную роль во всѣхъ этихъ фантастическихъ происшествіяхъ. Особенно выдающуюся роль играетъ въ нихъ дьяволъ, затѣмъ колдуны и вѣдьмы.
Дьяволъ въ повѣстяхъ.
Дьяволъ представленъ то въ видѣ безшабашнаго кутилы-парня, который пропиваетъ все, даже свою свитку ("Сорочинская Ярмарка"), то въ видѣ чудовища, или цѣлаго сонма безобразныхъ чудовищъ[106] ("Пропавшая Грамота"), то въ видѣ франта-любезника, подшучивающаго съ людьми и легко попадающаго впросакъ[107] ("Ночь передъ Рождествомъ"), то въ видѣ "нечистой силы", морочащей людей и пугающей ихъ[108] ("Заколдованное мѣсто").
Природа въ повѣстяхъ.
Природа въ этихъ повѣстяхъ Гоголя тоже изображается въ самыхъ различныхъ освѣщеніяхъ, въ зависимости отъ настроенія разсказа. Если разсказъ веселый, природа представлена свѣтлой и ликующей, — когда событіе изображается въ повѣсти мрачное, — сгущаются краски и въ тѣхъ ландшафтахъ, которые служатъ фономъ для развертывающихся событій.
Веселый пейзажъ.
Какъ примѣръ залитаго солнцемъ пейзажа, дышащаго лѣтнимъ жаромъ, истомою и лѣнью, — пейзажа, представляющаго собою словно увертюру къ веселой, свѣтлой повѣсти ("Сорочинская Ярмарка"), можно привести описаніе лѣтняго дня въ Малороссіи:
"Какъ упоителенъ, какъ роскошенъ лѣтній день въ Малороссіи. Какъ томительно-жарки тѣ часы, когда полдень блещетъ въ тишинѣ и зноѣ, и голубой, неизмѣримый океанъ, сладострастнымъ куполомъ нагнувшійся надъ землею, кажется, заснулъ, весь потонувши въ нѣгѣ, обнимая и сжимая прекрасную въ воздушныхъ объятіяхъ своихъ! На немъ ни облака; въ полѣ ни тѣни. Все какъ будто умерло; вверху только, въ небесной голубизнѣ, дрожитъ жаворонокъ, и серебряныя пѣсни летятъ по воздушнымъ ступенямъ на влюбленную землю, да изрѣдка крикъ чайки, или звонкій голосъ перепела отдается въ степи. Лѣниво и бездумно, будто гуляющіе безъ цѣли, стоятъ подоблачные дубы, и ослѣпительные удары солнечныхъ лучей зажигаютъ цѣлыя живописныя массы листьевъ, накидывая на другія темную, какъ ночь, тѣнь, по которой только при сильномъ вѣтрѣ прыщетъ золото. Изумруды, топазы, яхонты эѳирныхъ насѣкомыхъ сыплются надъ пестрыми огородами, осѣняемыми статными подсолнечниками. Сѣрыя скирды сѣна и золотые снопы хлѣба станомъ располагаются въ полѣ и кочуютъ по его неизмѣримости. Нагнувшіяся отъ тяжести плодовъ широкія вѣтви черешенъ, сливъ, яблонь, грушъ; небо, его чистое зеркало — рѣка въ зеленыхъ, гордо поднятыхъ рамахъ… Какъ полно сладострастія и нѣги малороссійское лѣто!"
