Сан-Франциско, окружная тюрьма Канун Рождества

– Это Виктор Тесье, – сообщила Хоуп охраннику – тому же самому, что стоял у двери в прошлый раз.

Полицейский нахмурился.

– Это вроде не по правилам, – пробормотал он наконец.

– Знаю. – Хоуп очаровательно улыбнулась. – Но в этом деле все не по правилам. Я хотела бы, чтобы их встреча произошла в камере, а не в адвокатской комнате.

– Ну, если заключенный останется по ту сторону решетки… – Полицейский почесал в затылке.

– Нас это устраивает, – быстро согласилась Хоуп.

Бросив еще один подозрительный взгляд на Виктора, полицейский повернулся и поплелся по уже знакомому ей коридору.

Виктор Тесье медленно шел к камере своего сына. Шаги его отдавались гулким эхом в пустом сером коридоре. Неизвестно откуда к нему пришла музыка – то были рождественские гимны.

Тихая ночь, святая ночь,

Все спокойно и ясно.

Когда-то, в далекий памятный сочельник, Виктор нашел своего сына – замерзшего, одинокого и молчаливого младенца, готового покорно принять смерть.

И в эту ночь перед Рождеством Виктор снова нашел его таким же брошенным и одиноким, близким к смерти – в темноте тюремной камеры.

Его сын неподвижно стоял в тени, глядя на отца без малейшего интереса или удивления.

Немного помедлив, Виктор заговорил с ним из темноты – с этой одинокой душой, прячущейся среди теней камеры.

– У меня когда-то был сын. Я очень его любил. Очень. Его имя было Лукас – так я назвал его в честь своего отца, Жан-Люка. Я дал это имя своему новорожденному сыну в сочельник, когда нашел его в мусорном баке позади булочной в Резерфорде. Мы забрали его в Медицинский центр Куртленда, где он поправился и выжил вопреки всем прогнозам. Мы – его дед и я – находились при нем вплоть до десятого дня его жизни, когда доктора настояли на том, чтобы мы отправились домой и немного поспали. Они нас заверили, что младенец вне опасности, а мы нуждались в отдыхе. Перед рассветом ко мне приехал друг – да-да, я действительно считал эту женщину своим другом. Она приехала и сказала, что мой Лукас умер.

Он хотел увидеть своего ребенка, прижать к груди, к самому сердцу, его маленькое мертвое тельце, сказать ему «прощай» и пожелать покоиться в мире. Виктор Тесье отчаянно хотел этого.

Но Сибил убедила его, что это слишком опасно… для Джейн. Его сын умер вследствие совершенного ею преступления, и, если бы Виктор отправился в морг, просьба предъявить ему найденыша могла бы вызвать ненужные вопросы об истинном происхождении ребенка.

Он так и не сделал этого шага, не сказал «прощай» своему сыну, а через несколько дней Сибил привезла ему серебристую урну с пеплом.

– Нет, он не умер, мой Лукас, и мой так называемый друг, вероятно, с помощью своего отца устроила так, что его перевезли в Сан-Франциско, в палату интенсивной терапии для новорожденных при университетском медицинском колледже. Доктора окрестили его Николасом Доу.

Глаза Виктора наконец привыкли к темноте, а может, он просто научился проникать взором в самое сердце мрака и отчаяния. Он видел пепельно-серое лицо Ника, казавшееся в темноте неясным пятном, и его мощные кулаки, судорожно прижатые к бокам. Виктор заметил, как напряженно Ник слушал его, будто пытался понять неизвестный ему язык…

– Она позаботилась и о бумагах, эта женщина-«друг». Она умела читать; ни я, ни гран-пер – нет. Если бы я мог прочесть этот клочок бумаги, который она мне представила как свидетельство о смерти, я бы понял, что мой сын жив. Тогда я нашел бы его и отдал ему всю любовь, которую питаю к нему и поныне.

Для Ника это было слишком – отчаяние утраченной любви и выброшенной в мусорную кучу жизни. Он отодвинулся еще дальше в тень, во мрак.

Но Виктор продолжал говорить:

– Он такой славный человек, мой Лукас. Дважды он рисковал своей свободой, даже жизнью ради любимой женщины, и вот делает это снова; но на этот раз в защите и помощи нуждается именно он. Женщина, которую он любит, борется за него, и она будет продолжать бороться – мы будем бороться вместе. Он мог бы совершить преступление, в котором его обвиняют, и это было бы понятно и простительно – самые нежные и добрые существа дают сдачи и даже могут убить, если их ранят слишком сильно.

Твоя мать, Лукас, самое нежное существо, которое я встречал когда-либо, – даже она, будучи жестоко обиженной мною, оказалась способной на преступление. И все же ты не убивал монстра, изнасиловавшего тебя. Ты не мог этого сделать, потому что мой сын, как и его дед, как и я, не может ни читать, ни писать, а убийца Эла Гаррета оставил записку.

Виктор почувствовал, что Николас пошевелился среди теней, потом услышал изумленный вздох, в котором уловил надежду…

– Хоуп не знала, что Лукас Тесье не умел читать, потому что страдал дислексией; во всяком случае, до вчерашнего дня она не была в этом полностью уверена. Но она прочла записи, касавшиеся маленького мальчика, слишком больного и нервного, чтобы кто-либо захотел его усыновить. Работники социальной сферы говорили, что у него проблемы с дисциплиной, что в классе он невнимателен, за исключением тех моментов, когда речь шла о рисовании. Однако в этих записях не было ни слова о дислексии. Но, читая об этом мальчике, Хоуп вспоминала мужчину, ни разу не взглянувшего на ее дневник на ранчо «Ивы», хотя иногда она специально оставляла для него некоторые места открытыми, чтобы он мог прочесть их, – того самого, который, вернувшись в Напа и зная, что ордер на его арест все еще в силе, ночью прошлой пятницы попросил друга, художницу, отвезти его к Хоуп, потому что не мог прочесть адреса и опасался не найти ее дом.

Вчера вечером Хоуп показала Лукасу ту давнюю записку, точнее, ее копию.

«Я не жалею о том, что сделано, – писал убийца Эла Гаррета. – Этот негодяй заслужил свою смерть».

Записка была написана огромными печатными буквами – именно такими, какие бы выбрал для своего письма разъяренный подросток… Но мой сын не писал этих строк, потому что вообще не мог писать. Он не мог этого сделать, как не мог совершить убийства, в котором его обвиняют.