Когда генерал, который остался неженатым, вышел по выслуге лет в отставку, он поселился в том городе, где проживала принцесса, ныне уже тоже не молодая, и отправлялся каждый вечер гулять под окном ее квартиры, ожидая там целыми часами, как пятнадцатилетний влюбленный.

Это, конечно, скоро заметили, и генерал, изгнанный из круга принцессы за свое безумие, которого он скрыть не умел и тем давал повод к игривым комментариям, был удален из города.

Он попал в Милан и, как все расслабленные и вырождающиеся личности, свел знакомство с мадам Адель, которую я считаю величайшим специалистом в половой патологии. Теперь я могу перейти к моей роли.

Разодетая наподобие символической Италии на какой-нибудь патриотической олеографии, в большой мантии белого и красного цветов, с диадемой на голове и голыми руками, я вхожу в сопровождении подруги, изображающей фрейлину, в особую гостиную, где, развалившись в кресле, генерал в ожидании читает газеты. Я медленно гуляю по гостиной и спрашиваю у своей фрейлины, достаточно громко, чтобы быть услышанной старичком:

– Кто этот господин?

– Не знаю, Ваше Высочество.

– Заметила ли ты, какие у него большие лучистые глаза и какой яркий свет льется из них?

Генерал отрывается от газеты и начинает прислушиваться.

Я продолжаю расхаживать по гостиной.

– Вы правы, Ваше Высочество, – говорит мне фрейлина в тот момент, когда мы проходим возле него, – таких красивых глаз я в жизни не видела. Они меня очаровывают!

Легкий румянец покрывает тощие щеки генерала, который кажется исполненным беспредельной благодарности. Он слегка волнуется, словно подыскивая слова и не смея заговорить со мной.

Тут я роняю платок; он стремительно бросается к нему, поднимает и, совершенно растерявшись, протягивает его мне:

– Ваше Высочество!..

Я принимаю платок, смотрю на него, как гипнотизер, не спуская глаз, и наконец чувствую, как его дрожащая рука удерживает и робко сжимает мою.

В этот момент моя подруга оставляет нас одних; я также делаю вид, будто собираюсь уходить, а он, как умоляющей ребенок, произносит:

– Почему вы не останетесь?

– Ваши глаза меня смущают, – лепечу я.

Он усаживает меня с необычайной, сверхчеловеческой почтительностью, затем берет руками мою голову и с бесконечной нежностью, нежностью матери, убаюкивающей свое дитя, прижимает ее к своей груди, и я слышу шумные удары его сердца.

– Пустите меня… – кричу я, словно растерявшись.

– Скажите мне, что вы меня любите!

Он шепчет эту фразу чуть слышным голосом; иногда мне кажется, будто он умирает и что это его последние слова.

Быстрым движением я привлекаю его к себе:

– Да, я тебя люблю, – говорю я ему дрожащим голосом, – люблю за твои жгучие, очаровывающие глаза…

И продолжаю в этом тоне, сравнивая его выцветшие глаза, которые между тем грустно и лихорадочно на меня смотрят, со звездами, бриллиантами, лучами солнца, морской пеной, расплавленным серебром, раскаленной лавой, электрическим прожектором, вспышками магния, кусками радия и всякими другими светящими и излучающими предметами, фантастическими и реальными, которые приходят мне в голову, до тех пор пока этот простак не воспламеняется и не берет меня.

То есть я стараюсь внушить ему, чтобы он получил подобное впечатление, и в то время, как он спотыкается и падает, встает и снова падает, я шепчу ему те бессодержательные слова, томные и слабые, которые женщина всегда говорит мужчине в благодарность за то, что он мужественно овладел ею.

Затем мой генерал засыпает и после двух-трех часов вполне заслуженного отдыха бодро и гордо уходит.

Сегодня эта комедия, как я уже говорила, закончилась скандалом.

Войдя в гостиную, я заметила на лице моего генерала необычайное оживление: его щеки горели, а глаза блестели, словно после обильного возлияния.

Он выглядел молодцевато, и его детская робость заменилась удалью вроде той, какой отличался Дон-Жуан. Когда он подошел ко мне, я почувствовала запах алкоголя.

– Сегодня, детка, – сказал он, щипая меня двумя пальцами за щеку, – день моей золотой свадьбы, то есть в своем роде золотой свадьбы. Уже пятьдесят лет, как я принадлежу к итальянскому войску.

– Друзья устроили банкет, который так затянулся, что, казалось, никогда не кончится. Тысяча чертей! Эх! эх! Я становлюсь старым, но кровь в моих жилах похожа на баральо в бутылках: выпадает осадок, оно теряет свой цвет, но не теряет крепости. Черт!.. Позови прислугу: сегодня и ты должна пить в честь генерала Бальбу. Послушай-ка, старуха, шампанского сюда, сегодня моя золотая свадьба, тысяча чертей!.. Пятьдесят лет службы отечеству, и какой службы, девушка! Если бы ты меня знала в те времена, черт побери!.. тогда не занимались чисткой сабель, как ныне… Дрались тогда… Еще как дрались! Я тоже получил – ты видела, какие у меня узоры на спине и на боку… Да, да!.. хорошие следы оставляет штык… но и я тоже надавал… черт!.. надавал им! Я был капитаном в 59-м артиллерийском и, клянусь святой Варварой, здорово заставил покувыркаться этих австрияков… Они дрыгали ногами по воздуху, как балерины первого сорта… А у Кустоцы[3] в 66-м году жил с Чалдини, товарищем, каких теперь уж нет… Боже правый!.. Как дрались!.. Нам тогда порядком досталось… как вспомню, так у меня и теперь желчь разливается… Но пей же, девушка, пей за здоровье генерала Бальбу, которое мы рано или поздно восстановим… я еще не собираюсь умирать, тысяча чертей!..

Но теперь другие времена… Эх! для кого это мы Италию создали!.. Для множества сопляков, которые высунули языки, как собаки, и умеют лишь разговаривать о стачках, о социализме, о пролетариате и других подобных гадостях. Они говорят, что хотят устроить революцию. А ну-ка! Видел я, что в 1898 году было! При звуке ружейного выстрела они бледнели и улепетывали в погреба, как только что оскопленные коты. Ха! ха! пушек бы им, а не реформ… Сброд, который работать не хочет… Потому лишь, что сами они появляются на свет без гроша за душой, они готовы взорвать всех имеющих лошадей и кареты… а им кто же мешает их иметь?

Пусть и они поступают так, как те, что имеют… Адам разве держал лошадей и карету?

Я хорошо обращаюсь с моими людьми, даю им вдоволь есть и пить, забочусь и обо всем прочем для них, но, клянусь святым Мартином, я хотел бы видеть, как кто-нибудь из моих денщиков пришел спросить меня, почему я генерал, когда они – только денщики… Черт!.. Какой фейерверк подзатыльников!.. Я не понимаю, почему это позволяется… Нет больше ни свободы, ни воспитанности, ни уважения, ничего нет!.. ничего, говорю я тебе, ничего…

Хочешь доказательств? Стою я на платформе трамвая, которым приехал сюда. Вдруг вскакивает туда какой-то бродяга в блузе, с рожей мамелюка; мимоходом, пробираясь внутрь вагона, наступает мне на ногу и, даже не оборачиваясь, продолжает идти.

Черт!.. Я схватил его за шиворот и, повернув как новобранца налево кругом, поставил перед собою.

– Проси извинения, – сказал я ему суровым, не допускающим возражения тоном.

– Почему? – спросил он полудерзко-полуудивленно.

– Ты мне на ногу наступил!

– Я этого не заметил!

– Ага! не заметил? Но теперь ты знаешь, так извиняйся же!..

– Но я не знаю, кто вы?

– Ага! не знаешь кто я такой! Я – генерал Бальбу. Знаешь ты, кто такой генерал Бальбу?

– Не знаю!

– Отлично, так ступай же учить историю, скотина!

И я вышвырнул его из вагона, как цыпленка.

Святая Варвара!.. Нельзя же безнаказанно отдавливать ноги тем, кто создал Италию!

Эй, старуха, шампанского! Пей, милая, это тебя расшевелит… Теперь моя золотая свадьба! Пятьдесят лет службы – это не безделица… Черт… я, кажется, сегодня слишком выпил…

Разгорячившийся при этом рассказе генерал, щеки которого горели, как петушиный гребень, вдруг помертвел.

С дивана, на котором он сидел, донеслись ко мне странные звуки, словно выливалась жидкость из опрокинутой бутылки.