– И она?..
– Обещала.
Через некоторое время после описанной сцены Эллера получил три больших исписанных тетради. В заголовке первой стояло: «Дневник проститутки».
Благодаря любезности молодого поэта, ныне почти знаменитого, мы смогли прочесть этот дневник и воспроизводим его почти без изменений, за исключением некоторой отделки и ряда фраз, слишком сильных для почтенной цензуры.
Когда читатели доберутся до конца, они поймут без предварительных объяснений мотив, заставивший нас опубликовать документ, который покажется чудовищным, но на самом деле он только человеческий.
5-ое декабря.
К числу заслуживающих особого внимания типов, оказавших мне предпочтение, принадлежит чистенький, маленького роста лысенький господинчик, изысканно одетый в свежее платье, несколько устаревшего покроя, с начищенными ботинками на высоких каблуках такой же тщательной работы, как женские башмачки, – можно было по ним догадаться об удовольствии, которое доставляет ему обладание парой таких маленьких девичьих ножек.
Это была, впрочем, единственная красивая вещь, которую природа ему подарила. Его бледное лицо, некрасивое и невыразительное, походило на голое колено, на которое надели золотые очки. Его тонкие губы постоянно улыбались, и эта улыбка была похожа на гримасу, вызванную каким-нибудь назойливым запахом. Он был, кроме того, неопределенного возраста: ему можно было дать как тридцать, так и шестьдесят лет.
Когда меня ему представили, он сосредоточил все свое внимание на моем лице, как эксперт, и, обернувшись спустя минуту к мадам Адель, спросил:
– И вы ручаетесь?..
– Я знаю своих курочек, господин советник, вам это известно…
– Хорошо, хорошо, – прибавил он со своей обычной гримасой, – так вы, пожалуйста, расскажите ей… Я приду…
– Это очень важная особа, – объяснила мне мадам Адель, как только «господин советник» вышел по потайной лестничке, которой пользовались те, кому нужна была особая осторожность. – Эта особа не любит ни разговоров, ни церемоний, ни расспросов, ни фамильярностей, как вначале, так и впоследствии. Он будет приходить каждое утро ровно в восемь часов в маленькую гостиную возле твоей комнаты. Не заставляй его ожидать. Что касается его привычек, то…
– Я их уже знаю…
– Каким образом?..
– По тому, как он меня разглядывал…
– Тем лучше. Постарайся понравиться ему: он серьезный и великодушный клиент.
– Чем он занимается?
– Это тебя не касается, и я прошу никогда не обращаться к нему с подобными расспросами: он не потерпит ни малейшей попытки разузнать, кто он.
Каждое утро, за исключением воскресений и праздничных дней, я находилась, согласно полученным инструкциям, ровно в восемь часов в гостиной.
Он приходил каждое утро со своей нарисованной под носом улыбкой, точный, как кредитор.
Сначала он снимает шляпу и пиджак и бережно кладет их на один из столиков, предварительно убедившись в том, что там нет пыли. Затем он садится в кресло, вытаскивает из кармана брюк футляр, кладет туда очки и прячет его снова в карман.
Затем он остается еще минут десять в кресле, будто заснув; поднимается, оправляется, повторяет маневр с очками, надевает пиджак, проводит рукой по полям шляпы, чтобы смахнуть с них всякий след пыли; потом он оглядывает складки брюк, снова смотрит на свои ботинки, отражающие, как зеркало, и уходит.
Он платит в конце каждого месяца, прибавляя сто франков для меня.
Держит он себя в высшей степени сдержанно, едва здороваясь и прощаясь при входе и выходе.
Только в первое утро, закончив обряд и одевая очки, он проговорил, как будто объясняя:
– Это мой кофе!
В другой раз, когда я по нездоровью пропустила одно свидание, он осведомился о том, как я себя чувствую, и прибавил:
– Я так же вчера чувствовал себя плохо; взять другую девушку я не хотел, так как не люблю менять. Мне предстояло важное заседание, и я не мог пойти туда. Все напрасно – я не могу обойтись без этого. Доктора говорят, что это вредит здоровью, что это опасно, смертельно опасно, – я же чувствую себя отлично: мои мысли проясняются, речь становится живее; это на меня действует, как душ…
И действительно, каждое утро, прежде чем сесть за работу, он «получал свой кофе» и совершал длинную прогулку.
Но, как старательно ни добивалась я рассеять ту таинственность, которой он окружал себя, мне до вчерашнего дня ничего не удалось узнать о жизни этого хронометра, который, по-моему, представлял нечто вроде банкового чиновника или муниципального секретаря.
С ним я никогда не заговаривала, и хотя он тоже не отличался болтливостью, тем не менее в одно прекрасное утро он, по-видимому, был раздосадован моим упорным молчанием и, как бы вызывая меня на разговор, сказал:
– Ты – славная девушка, всегда молчаливая, даже слишком молчаливая.
А так как я намеренно продолжала молчать, то он продолжал:
– Если бы все женщины были таковы! Я, видишь ли, не люблю женщин, и прежде всего за то, что они меня не любят. Они, впрочем, имеют для этого достаточных оснований: я слишком безобразен и слишком стар. Но и будучи молодым, я был стар и безобразен, и женщины меня никогда не любили. Были и у меня причины не любить их: они чересчур много говорят, говорят постоянно, даже тогда, когда было бы лучше молчать, а это недостаток, которого я не выношу.
Однажды, много лет тому назад, я влюбился в одну вдову и собирался уже жениться на ней. Как-то вечером, получая от нее авансом часть будущих супружеских радостей, я в самый, так сказать, психологический момент, когда она, вся дрожа, сжимала меня в объятиях, услышал, как она шепчет: «Ах, мой Эдмонд!..».Меня зовут Периклом, и это восклицание не доставило мне большого удовольствия. Она сказала мне, что Эдмондом звали ее покойного мужа и упоминание его имени в данный момент объясняется старой привычкой – она лишь недавно его потеряла.
Объяснение было довольно правдоподобно, и я продолжал посещать ее, отложив, впрочем, день свадьбы до окончательного исчезновения этой привычки.
И все шло хорошо, пока я не услышал, снова получая аванс, новое имя: «Дорогой Адольф!».
Я понял, что господин Адольф, очень милый юноша, разделял со мной чувства этой милой женщины в трауре.
Другой раз я имел слабость сделаться покровителем одной молодой актрисы, которая пришла ко мне, уж не знаю по чьей рекомендации.
Она была, по-видимому, очень признательна, принимала все мои советы, была сдержанна и преданна, так что я искренно привязался к ней. После многих платонических посещений я однажды вечером отправился к ней на квартиру, нанятую мной для нее, и остался на всю ночь. Бедная девушка! И она отличалась необыкновенным красноречием, которое положительно бьет по нервам. Представь себе, заключая ее в объятия, я вдруг слышу:
– Почему ты молчишь, синьор? Видишь, сколько роз? Сколько роз на снегу?.. Не ускоряй своих шагов… Синьор, подожди меня!.. Я хотела бы собирать с тобой эти розы!..
Я весь так и затрясся от смеха, и силы меня совершенно оставили, как будто я был сражен пулей.
Я бросил ее, чтобы не больше чувствовать в себе той жалости, которую эти мелодраматические фразы вызвали в моей душе.
И, наконец, года два тому назад со мной случилась история куда хуже. Я воспылал такой старческой страстью к семнадцатилетней дочери одного интендантского чиновника, жившего в одном со мной доме, какой часто бывает охвачена душа, мозг и тело тех несчастливцев, которые, за отсутствием красоты, по свойственной им робости или вследствие крайне строгого воспитания, никогда не находят естественного выхода своим страстям.
Отец, а особенно мать, заметившие мое умопомрачение, дававшее им отличный случай пристроить дочку, всячески содействовали развитию моего чувства. Меня принимали очень почтительно, оставляли одного с девушкой, бывшей, судя по ее разговорам, просто маленькой белой гусыней. Словом, в припадке непреодолимого полового безумия, когда забываешь благоразумие и стеснение, я в один несчастный день овладел ею.
