Женщины, глазеющие на него, были несколько разочарованы. Им хотелось видеть самца, вгрызающегося в сырое мясо и перемалывающего кости.
Он обманул их ожидания, но Роберт Хартфорд мог себе это позволить. Ливингстон опять почему-то оказался рядом. Он не смотрел на выставленные блюда, а изучал карточку вин и меню.
И молол языком, говорил, говорил, бормотал, не переставая. Хотелось стукнуть его по голове, чтобы он умолк.
– Ты, Роберт, малый не промах. Как я позволил тебе околпачить себя тогда – до сих пор жалею… Теперь это твой дом! Почти твой, и живешь ты здесь почти задарма!
Он махнул рукой официанту, и тот мгновенно материализовался рядом.
– Бутылку «Крюг». Да, да. Думаю, мистер Хартфорд одобрит мой выбор. Вино урожая 1969 года. И не вздумайте переохладить. Это будет равносильно убийству.
– Все, что ты говоришь насчет вин, для меня закон без оговорок, – сказал Роберт и обворожительно улыбнулся.
Расставшись наконец со стариком, он позволил себе чуть расслабиться и окинуть взглядом знакомый ему до мельчайших деталей интерьер ресторана. Гордое чувство будущего собственника переполняло его душу. Ресторан оставался самым фешенебельным местом сборищ на Беверли-Хиллз с тех пор, как Франсиско Ливингстон основал этот великолепный храм в честь бога (или богини) людского тщеславия почти сорок лет тому назад. Здесь тщательно продумывались и воздвигались незримые барьеры, рассекающие толпу посетителей на строго обособленные группы.
Центром Эдема был Звездный зал, где сейчас накрыли фуршет для избранных – всего пять столов. К главному подошли Хартфорд и Ливингстон. Однако все остальные посетители могли вполне свободно лицезреть выдающиеся персоны со своих мест.
Роберт ощущал, как устремленные на него взгляды впиваются в каждую его клеточку. Что выражали эти лица? Преклонение, зависть? Он надеялся, что не ненависть. Всю жизнь он изображал личность, приятную для всех без исключения.
Больше всего он боялся возбудить в ком-то злобу, чувство обиды. Он всегда вел себя как свойский парень, удобный для всех партнер и собеседник, ну а те, кого он считал равными себе, пусть относятся к нему с холодностью – его это не беспокоило. Вознесенные над грешным миром, сияющие, обледенелые вершины не вступают между собой в соревнование ради глупого тщеславия. На то они и возвысились, чтобы пребывать в гордом одиночестве.
Однако пробежаться глазами по цепочке так называемых «великанов», отметить их слабости и чуть внутренне позлорадствовать – такое удовольствие Хартфорд мог себе позволить. Он пригласил их, разместил близко от своей персоны и имеет право на вознаграждение. Слегка поворачивая голову, он как бы запечатлевал красочные слайды, которые будет потом перебирать в памяти.
Пианист за белым роялем, мягко касаясь клавиш, исполнял мелодии из фильмов с участием Хартфорда.
Ливингстон в паузе снова прилип к Роберту, как улитка к виноградному листу.
– Мне будет не хватать этого чуда! Но поверь… я подготовил себя к тому, чтобы с ним расстаться.
Роберт понял, что разговор уже принял деловой оборот, но следует еще немного поиграть вокруг да около.
– Уже год, как я слышал, будто ты собирался устроить торги, но сплетнями все и ограничилось. Неужели что-то изменилось?
Ливингстон мечтательным взглядом окинул окружающее его великолепие. Он был одним из тех, кто создавал волшебный мир Голливуда. Нет-нет, не студии, его материальную основу, не звезд – его рекламную обертку, а стиль жизни. «Сансет-отель» был символом Голливуда, его преуспевания, его блеска. У огромного Лос-Анджелеса с растянувшимися на сотню миль знаменитыми предместьями не было географического центра, но зато было сердце, и этим сердцем, через которое перекачивались живительные потоки крови, являлся «Сансет-отель».
– Да, ты не ошибаешься, я выставляю его на продажу. Я сыт по горло всей этой суетой, хочу покоя и хочу постранствовать по миру. Мне надо отдохнуть от Беверли-Хиллз. Наше местечко перестало быть таким райским уголком, как прежде.
– У тебя есть покупатель?
Франсиско загадочно улыбнулся в ответ.
– Еще нет.
– Ты давал объявление?
– Зачем? Ты же ведь знаешь, что отель продается. Этого достаточно.
Появилось шампанское. Пробка выскочила без вульгарного хлопка. Роберт поднес к губам бокал и проследил внимательно за Ливингстоном, как тот пробует напиток.
– Возможно, я заинтересуюсь покупкой, – вставил Роберт в паузе.
Ливингстон решился на небольшой глоток, потом вздохнул.
– Если уж я пью шампанское, то пусть это будет «Крюг». Я знаю, что все восхваляют «Дом Периньон» и «Луи Редерер Кристалл», но уверен, что только из-за красивых бутылок. Я пробовал с закрытыми глазами все эти марки – здесь и во Франции, и, на мой вкус, «Крюг» бесспорный победитель. В нем есть особая кислинка, придающая вину свежесть и вдохновение. А шампанское должно именно вдохновлять!
– Золотые слова, Франсиско. Я готов подписаться под ними.
Наступило молчание. Кто его нарушит первым? Кто больше заинтересован в сделке – продавец или покупатель? Излишняя настойчивость обойдется в немалые деньги.
– Прости меня за любопытство, Роберт, но какого черта тебе понадобилось покупать «Сансет-отель»?
Роберт понимал, что не сможет выложить старику свои мотивы, и даже пытаться это сделать было бы неразумно.
Как он признается, что им движет навязчивая идея? Как он опишет словами свои детские фантазии, которые будоражили и терзали его, наверное, с тех пор, как он начал ходить? Его приводили в «Сансет-отель» на праздничные утренники, и даже сейчас он ощущал во рту вкус тех волшебных пирожных с розовым кремом, которые ему довелось отведать в раннем детстве. Он сглатывал слюну при воспоминании о разноцветных шариках мороженого в хрустальных и серебряных вазочках.
А еще были подарки, вручаемые малышам, фокусники и кролики, испуганно выскакивающие из обтянутых черным шелком цилиндров, жонглеры и клоуны, и захватывающая беготня по бесконечным коридорам, и восхитительная вседозволенность, когда даже старые служители с благодушием взирали на вопящую, хохочущую толпу малолетних отпрысков голливудской элиты.
А позже, повзрослев, он стал придавать значение другим вещам.
Когда его родители ссорились, а это происходило с регулярностью метронома, отец на время переселялся из дома на Ренсфорд-драйв в «Сансет-отель». Затем он делал то, что делают все плохие родители. Во-первых, он подкупал своего единственного ребенка, пытаясь настроить его против матери. Во-вторых, он начинал изменять жене почти открыто. В-третьих, он принимался сорить деньгами с бешеной экстравагантностью с целью самоутвердиться и одновременно наказать подругу жизни, нанеся как можно больший ущерб и без того шаткому семейному бюджету.
Таким образом, с годами у наблюдательного мальчика сложилось представление о «Сансет-отеле», как о месте, где всегда весело, где жизнь бьет ключом, и как о надежном пристанище, где можно переждать любые бури и невзгоды.
Звон разбиваемого стекла и пьяные выкрики посреди ночи сигнализировали о начале очередной супружеской перепалки. Наутро, спустившись на цыпочках вниз, Роберт заставал мать, укладывающей в ярости отцовские вещи для отправки в отель.
– Это в последний раз! – восклицала она. – Эту свинью я и на порог больше не пущу!
Подобные действия означали, что отец уже обосновался в каком-либо бунгало при отеле. Телефонные звонки раздавались позже, когда Роберт возвращался из школы.
– Привет, дорогой, это папа. Я в «Сансет-отеле». Почему бы тебе не прогуляться сюда? Жду к чаю. Холодильник полон вкусных вещей, и еще я купил кое-что, что тебе должно обязательно понравиться.
Оставалось только ухитриться незаметно для матери выскользнуть из дому.
Так продолжалось дней десять, пока отец в очередной раз «не сворачивал палатку» и не возвращался под семейный кров. А на протяжении всех этих безумных дней появлялись и исчезали девочки. Он обнаруживал этих, часто ненамного его старше, длинноногих красоток везде, по всему бунгало – то нежащихся парочками в мраморной ванне, то в затемненной шторами спальне с батареей пустых бутылок из-под «Дом Периньон» на прикроватных столиках. Некоторые игнорировали его, расхаживая по гостиной с телефонной трубкой у уха в одних прозрачных трусиках. Другие обращались с ним как с маленьким, и только некоторые, очень немногие замечали, как красив парнишка, и говорили ему это.
