Зудяков окаменел.
Это не школа, а какой-то непроходимый клуб трезвенников! Никто не принимает! Был Дудяков и тот рвёт со старым! Оставить меня в одиночестве? И в открытую!? При переполненном зале! Как простить такое рубато?[39]
Отойдя шагов пять, Дудяков остановился, подумал и решительно вернулся к Зудякову.
Собрался с последним духом, твёрдо проговорил:
– Не желаю жить грустно. Хочу жить весело! И вашего сомбрирования[40] не боюсь! Греби ушами в камыши![41] – И выразительно сделал ручкой.
Зудяков захлопал белёсыми ресницами.
Такой дерзости он не ожидал. Он был оскорблён во всех святых чувствах. И как следствие всего этого, в тот самый момент, когда Дудяков, приподняв шапку и коротко поклонившись, повернулся уйти, Зудяков единым взмахом руки оставил вязкий алый автограф на лице подчиненного в области выше бровей.
– Ну! Доволен, свинорыл, светомузыкой? – крикнул вслед Зудяков. – Не горюй, получишь добавки… Наставлю я тебе ещё фиников! Будешь знать, как не слушать начальство! Это ж ты, сундучок с блошками, навязываешь мне строй капиталистический![42] Ты чего убегаешь? Или ты на струе сидишь?[43]
События затянулись в тугой драматический узелок.
Как станет распутывать его Дудяков? Посредством ответного удара?
К счастью, ответа не последовало.
Специалисты усматривают причину в том, что музыка всё-таки благотворно влияет на Дудякова. Она не позволила опуститься ему до кулачного разрешения проблемы. К тому же бить начальство просто и непедагогично, и неэтично, и неэкономично, и как хотите низзя!
По другой версии, также заслуживающей внимания, Дудякова удержало новое пальто, которое так не хотелось пачкать.
Оставшись в тяжком одиночестве, Зудяков сделал непоправимое: разбросал по улице рыбу, расколотил об угол дома № 33 свою ораторию и с тоскливым наслаждением послушал, как содержимое со вздохом выпил снег.
В полночь он нанёс визит Дудяковым.
Дудяков уже спал.
– Встать, человек пять! – велел Зудяков охрипло и устало. – Разве ты не видишь, кто пришёл!? Дудяков! Вот тебе ручка! Вот тебе бумага! Вот тебе моё выссссокое благословение!.. Пиши по собственному. Заранее! Я ж тебя всё равно подловлю. Свалю. Для начала впаяю строгачевского за ослушание… Я тебе сделаю козью мордулечку! Ты ещё запоёшь, до-ре-ми-фасоля! Ну пиши!
– А я неграмотный! – выкрикнул Дудяков и с головой укрылся одеялом.
Прошло с год.
Зудяков до смерточки ждал увидеть Дудякова хваченым.
А Дудяков принципиально не оправдывал его горячих надежд. Крепился. Не сдавался. Даже боролся. С искушением. И постоянно был преступно трезв, как стеклышко.
Но однажды это стеклышко как-то нечаянно кокнулось.
Не выдержало нагрузки. Дало трещину.
Если честь по чести, милиции надо б благодарность. В тридцатиградусный мороз подобрала Дудякова и на хмелеуборочной – в вытрезвитель. Наверняка б сыграл в ящик. Спасла музыкальную единицу!
От радости Зудяков чуть не помер.
Вывесил в школе заранее им сочинённую молнию.
Строго-настрого наказал не срывать.
А вдруг…
И для надёжности он, ликующий, весь день простоял в холодном коридоре у молнии. Как в почётном карауле.
К вечеру Зудяков и посинел, и почернел.
У Дудякова нерабочий день, и Дудяков ничего не знает!
Под покровом глухой ночи директор сорвал свою молнию и – к Дудяковым.
В квартиру полуночного гостя не пустили.
Там помнили его прошлый визит.
Зудяков тоскливо поинтересовался с лестничной площадки. Через замочную скважину:
– Дудяков! Ну, ты проснулся? Ты где вчера ночевал? В образцовом вытрезвителе? Ну субчик! Ну бульончик! Ну отощалый блинчик! Я захожу с севера…[44] Ну какую же ты пустил фиксу![45]
– Отстань! Хватит тащить нищего по мосту![46]
– Чего? Неслышиссимо!
– Отстань говорю, нерводрал![47]
– Неутыка! Хоть вагон тебе умного скажи – всё уходит в свисток! Твоё ослушание тебя погубит. Я б мог накинуть тебе зряплатку… И были б у тебя тачка, дачка да с кайфом жрачка. И мы с тобой почасту обрывали б струночку.[48] А так, сучкастый… Век воли не видать! Научу я тебя свободушку любить! Послушай, нестроевич, какого мнения о тебе родная общественность!
И с неописуемым восторгом, с каким поэты читают стихи любимым, Зудяков стал выть в скважину:
– Таких, как он, у нас единицы!
Но мимо них мы не вправе пройти!
Они нам мешают жить и трудиться!
Они помеха на нашем пути!
– Дудяков! – в горячечном упоении пальнул Зудяков. – Ну, ты всё понял, хмырь зелёный, в своём реквиеме? Ты хоть понял, что ты помеха? Говоришь, кончай мессу да иди спать? Я-то пойду. Но уснёшь ли ты? Завтра ты у меня серенады запоёшь. Да хорошенечко перечитай про перетяжку![49]
Теперь я понимаю, почему смеётся Зудяков, когда услышит что-нибудь возвышенное про бедную музыку.
2 апреля 1967
Безответная любовь
Нет таланта – не зарывайся!
Л. Леонидов.
Если тебе хочется говорить, но нечего сказать – пиши стихи.
Почти всякий в молодости воображает себя пиитом, а потому при первой возможности начинает гугнявить что-то рифмованное. Ему (ей) мало аудитории в одну человеко-единицу. Мало места в альбомах. Газету подавай!
В редакции пошли навстречу трудящимся и торжественно открыли бухту «Графомания».
Час от часу не легче.
Полку графоманов катастрофически прибывает.
Здравствует в Кривых Двориках Даша Лебёдкина.
Библиотекарь.
По совместительству поэтесса.
На этой почве прислала в газету граммов сто своих трудов.
В «Детстве и юности» правдиво воспела пройденный путь:
За партой я сидела 10 лет
Узнала много интересного я в школе.
Учиться надо, неучиться – нет
Ведь нет у нас в стране людей в неволе.
Метко схвачено.
Только вот Даша маловато сидела за партой. Раз даже не заметила, что частица не в натянутых отношениях с глаголами, а потому предпочитает держаться от них на расстоянии.
Не в ладах Даша с точками и запятыми.
Не будем вдаваться в подробности по линии грамотности.
Что ещё для души приготовила Даша?
За окошком солнце лучится
Веет утро прохладой
И собака куда-то мчится
По зеленому саду.
И что это за тявкуша, которая с самого утра без дела носится? За что её только и кормят?
Явную оплошность срочно запеленговала поэтесса.
Тут же сполна выдает себе программу-минимум на день:
Надо в лес за грибами сходить
Надо дома помочь по хозяйству
