Вокруг нее, пока она закладывала фундамент своего феномена, слышалась музыка жизненного краха. Следы от затушенных сигарет на столике у кровати, неизвестного происхождения пятна на некогда пушистом, а теперь истоптанном бежевом ковре, занавески, которыми чистили ботинки. Через мутное окно она глядела на тридцатифутовый, похожий на гигантскую почку, бассейн, и мысленным взором видела, как пена сбивается у края старой фильтровальной системы. Там, где виднелось дно сквозь напластования опавших листьев, паутины и обрывков газет, штукатурка растекалась и отслоилась в торжественной мозаике распада. Она мрачно осознавала: в то время как пальцы ее стучат по клавишам машинки, создавая литературную бомбу, ее окружают обломки человеческих крушений – толстая проститутка, потевшая в искусственной шубке по моде начала семидесятых, в широченном головном уборе, достающем до края воротника «под леопарда»; занимающийся бодибилдингом гей, блестящий от пота, его маленькие накачанные мышцы, кругленькие, аккуратненькие, подрагивали, когда он, затаив дыхание, пролистывал журнал «Пипл»; грязный араб, куда более толстый, чем проститутка, изучающе разглядывал ее, ковыряя в носу.

Для этих людей Сансет был словно вспышки Дантова «Ада», но для Джули этот закат символизировал восход солнца славы в великолепной стране, ставшей ее новым домом.

И вот теперь прошлое дотянулось до нее своей длинной рукой. Девушка, которой могли позавидовать даже ангелы, явилась из туманного, сырого, далекого отечества, чтобы мучить и досаждать ей и низвергнуть ее мир.

– Но мы не позволим ей лезть к нам, правда, Орландо? Мы найдем на нее управу, верно? Ведь мы-то знаем, кто она такая, да, Орландо? Это мама, она – мама. Она – мама .

Джули Беннет вскочила на ноги с диким взглядом, и рыжий перс Орландо отлетел прочь. Как ракета, отделившаяся от земли, этот оранжевый мяч вышел на орбиту.

Джули Беннет бросилась к пишущей машинке. На странице умещалось почти две сотни слов. Четыре тысячи по текущему рыночному курсу. Она сгребла ни в чем не повинную бумагу с машинки и, скомкав ее, швырнула об стену.

Проклятье. Проклятье. ПРОКЛЯТЬЕ!

Ей нужен был кто-нибудь, на ком можно сорвать зло . Где же этот чертов Билли? Почти наверняка в студии, в это-то время суток? Работает, если можно так назвать то, что делают бесталанные художники. Но была слабая надежда, что он может быть в бассейне. Очень слабая.

Она подошла в заднему окну и взглянула на бассейн. Отлично. Именно там он и есть. Его пропорциональное тело вытянулось под лучами полуденного солнца в мире и гармонии с пустынным миром.

Джули Беннет ощутила прилив сил, она поспешно выскочила из комнаты и сбежала по мраморным ступенькам к бассейну.

– Значит, художник отдыхает.

Слово «художник» было ее настоящим фонетическим изобретением, оно содержало и насмешку, и снисхождение, и легкий сарказм, и щедрую порцию застарелого отвращения.

Билли Бингэм взглянул на нее с пляжного лежака, кротко принимая своего потенциального мучителя.

– Чего это ты лежишь на открытом солнце? С твоим-то образованием должно бы знать, что меланома вовсе не столь симпатична, чтобы прельщать девчонок в баре. – Джули плюхнулась в тень большого бежевого зонта со спицами красного дерева, безжалостно накручивая обороты своей озлобленности. Как и всегда, Билли выглядел как воплощение самой дикой грезы: его мощное худое тело блестело, как новенькая монетка – он натерся маслом «Джонсон беби». Она подавила в себе желание и постаралась охладить его чашей ядовитой злобы:

– Ты успел за ночь забыть, как разговаривают, да, Билли? Я знаю, что тебе и всегда-то трудно подбирать слова, но уж пару слов ты бы мог связать, чтобы у меня хоть иллюзия была, что я с кем-то беседую.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал, Джули? Что я дурак? Что я лентяй? Что я мямля? Говорю нечленораздельно? – У него был утомленный голос. Он знал все, что за этим последует.

Джули Беннет с восторгом ступила на тропу войны.

– «Нечленораздельно»? Ах, мой Боже, ты, кажется, открывал словарь. Или это была та книга, что я дала тебе – «Как приумножить силу Слова»? Господь всемогущий, ты даже правильно произнес его.

– Слова не единственный способ общения, Джули. Ты иногда забываешь об этом. Все из-за твоего бумагомарания.

– Ах, ну конечно! Вот глас юного хиппи. Ты, я думаю, общаешься посредством космических волн, или с помощью магической ауры, или еще каким-то немыслимым образом. Господи, до чего же бывают неоригинальны молодые люди. Только потому, что короткие юбочки вышли из моды, вы полагаете, что вам открылась вся мировая метафизика. Я думаю, что ты тут все бы сокрушил, раздайся столь любезные твоему сердцу звуки песни «Одинокие сердца сержанта Пеппера». Вы готовы послать к черту серьезные испытания и схватиться за наркотики. Господи, вот уж с души воротит. И к тому же не забывай, что мое «бумагомарание», как грубо ты это называешь, позволяет тебе малевать твои дурацкие картинки.

Триумф звучал в ее голосе при последних словах. Все предыдущее было лишь легкими булавочными уколами. Но грубость, касающаяся полотен Билли, могла привести к настоящей крови. Она откинулась в кресле, выжидая.

Билли старался сохранить спокойствие. Хуже она ничего не могла придумать. Искусство было для него все – прошлое, настоящее и будущее, и только ради своего искусства готов он был терпеть Джули Беннет. Разумеется, он ее ненавидел. И если бы его спросили, он сказал бы, что ее призвание – преступление.

Ее проворный ум вечно искал человеческие слабости, чтобы посмеяться над ними, а отравленное жало ее языка не упускало ни единой возможности, чтобы пощекотать его нервные окончания. Она жила, чтобы распоряжаться и уничтожать всех и вся, кто сдавался на ее милость. Но, что еще хуже – слишком многие подчинялись ее власти. Сам Билли отчаянно боролся с этим, но петля была уже туго затянута. Липкий и сладкий аромат денег, влияние в мире искусства, открытый сезам среди закрытых тайников богатого воображения. Для каждого что-нибудь да было припасено в «Аладдиновой пещере» Беннет – в этом и таилась беда. Билли хотел многого, очень многого.