– С тех пор постриг принял. – Хевроний Охлупень моргнул хитрым глазом. – Люди говорят – упасся от проверки княжеской. Мздоимец отец-келарь и сквалыга та еще.

– Хорошо, хорошо. – Раничев снова потер руки, словно бы никак не мог согреться. – Значится, так…

Советовались долго, расписывая все подробнейшим образом, так что когда Иван вышел из лавки, небо уже начинало темнеть, а в реке отражались первые звезды и тощий рогатый месяц.

Иван, кивнув дожидающимся слугам, вскочил в седло. Только поворотил коня – скакать к дому, – как дорогу перебежала черная пушистая кошка.

– Оба-на! – Иван вскинул коня на дыбы, улыбнулся, увидав шустро бросившуюся за кошкой девчушку лет десяти-двенадцати. Белоголовую, босую, в простом сермяжном сарафанчике.

Подъехал ближе, спешился, улыбнулся приветливо:

– Ты чьих же будешь, девица?

– Ксюша я, Офонасия-бондаря дочь. – Девочка смотрела прямо, ничуть не боясь. Да и кого ей было бояться – ведь кругом все свои.

– А кошечка у тебя красивая, – ласково продолжал Иван. – Не продашь, кошечку-то, а? Хорошую цену дам.

– Ум, эту не продам. – Девчонка упрямо надула губы. – А вот еще у нас другая есть, так ее, пожалуй, бери. Только она шкодливая больно!

– А масти какой?

– Да черней этой.

– Ну на тебе денежку. Неси котика-то.

Сунув покупку одному из сопровождающих воинов, Раничев вскочил в седло, и вся кавалькада понеслась к лугу. Проехали чернохватовский лес, пастбище, пронеслись по старой поскотине и вместе с садящимся солнцем прискакали к воротам центральной усадьбы.

Темно-голубое небо пламенело закатом. Желто-оранжевые облака напоминали волшебные одежды каких-то высших существ, быть может, ангелов, от частокола через весь ров протянулись длинные заостренные тени.

– Эх, красота! – обернувшись в седле, Иван невольно залюбовался открывшейся перспективой: лесом, лугом и рощицей, залитыми закатным оранжевым светом, пламенеющей лентой реки. У реки, впереди, виднелись избы – Чернохватово; верстах в трех, по правую руку, хорошо просматривалось Гумново с починками-выселками; на холме, за дальним лесом, угадывались черные стены Ферапонтова монастыря.

– Красота, – поворачиваясь, еще раз повторил Раничев. – Все хорошо, только вот что это за название – Обидово?! Нехорошее, не наше название, надо другое придумать. Ну например – «Колхоз „Светлый путь“».

Евдокся встретила на крыльце, обняла, прошептала:

– Ну как, нашел свою ведьму?

– Почти, – улыбнулся Иван.

Отец-келарь, инок Варфоломей, прежде известный кое-кому в миру под именем вороватого дьяка Софрония, привычкам своим не изменил и в монастыре, благо должность тому способствовала. Пользуясь покровительством княжеского тиуна Феоктиста и самого настоятеля, архимандрита Феофана, Софроний-Варфоломей быстро достиг в обители степеней известных, но и теперь не почивал на лаврах. Его деятельная натура, естественно, была чужда истинному служению Господу, что, в общем-то, не слишком бросалось в глаза – Варфоломей мало кого пускал в свою келью, принимая чернецов в небольшой каморке-приемной. Вхожим были лишь отец-настоятель да некоторые из особо доверенных старцев. А если б кто прочий случайно вошел… ой, лучше б и не входил тогда. В глазах бы зарябило от убранных драгоценными каменьями золотых окладов, от шитых узорами покрывал, от мягких парчовых подушечек, от сундуков, обитых сверкающим металлом. Имелось у отца-келаря и вино, и серебришко, и злато – на черный день запасец. Феофан-игумен, старец, постом да молитвою истощенный, о том знал прекрасно, но против не выступал, к чему? Был Варфоломоей-инок человеком верным и нужным и покровителя у князя имел сильного. К чему с таким ссориться? То прекрасно понимал Феофан, и сам-то, несмотря на внешний истинно иноческий вид, не без греха был, однако о том умолчим. Не столько постом и смирением снискал себе Феофан славу, сколько делами иными – борьбою с ведовством, колдуньями, ведьмами, чаровниками-волхвами. Многих, многих, пытав, отправил на костер кровавый монастырский старец, еще многих – желал бы отправить, да руки пока коротки были. Ну это пока… Вот и третьего дня отправился архимандрит в Переяславль, с челобитною к князю, Федору Олеговичу. Бил челом на угрюмовского воеводу Ростислава, дескать, не во всем тот православной вере святой помогает, не всегда воев-дружинников в помощь дает на дела богоугодные. Вот и супротив поганца Иванки, боярина местного, не дал ослобонить рощицу. Сказал – «ваши дела, вы и решайте»! А рощица-то испокон веков обители Ферапонтовой принадлежала, в том и свидетельства имеются.

Келарь усмехнулся. Насчет рощицы-то заведомо проигрышное было дело – боярин Иванко имел при князе покровителя сильного – думного дворянина Хвостина. Зря, зря игумен упрямился, при таких раскладах – совсем невыигрышное дело. Лучше б ему, келарю, большую хозяйственную свободу дал. Эвон, людишки боярские у самого моста рядок поставили – торгуют, да и рядок-то, почитай, в целый город вырос. Феофан на то злобится, а ведь можно было б и по-другому все повернуть, решить миром – да через тот рядок иконки, да крестики, да ладанки продавать. Не простые, самим архимандритом благословенные, а то и бери выше – митрополитом московским! Что, не купят? Да расхватают вмиг, тут и говорить нечего. Для такого дела Варфоломей-Софроний уже и художников подыскал, и среброкузнецов, и резчиков – все из монахов да из послушников. К тем, кого подыскал, ласков был, приветлив. Пусть и молоды пока юноши да не слишком умелы – ничего, мастерство дело наживное. Сладились бы с боярским рядком, поторговали б, потом – ап! – потихоньку и свой бы, монастырский рядок выстроили, Господу на славу, монасям к прибытку. Подумав так, Варфоломей перекрестился на образа, с удовлетворением обозревая богато обставленную келью. Эх, самому бы игуменом стать! А ведь неплохая идея, обдумать надо. Жаль, верных людей нету… Хотя как посмотреть? Те же серебрянники, резчики, иконописцы, к коим он, отец-келарь, благоволит, чай, не лишены благодарности. Вот и в деревне соседней, Гумнове, есть один юноша, Николай, вельми к серебряному делу способный. И – главное – набожный! Собой, правда, не вышел – тощ, кривобок, бородавчат, ни одна девка без содроганья не взглянет – прямая дорога в монастырь, где, ясно, не тело главное, но душа. Ну и к душе – само собой – руки умелые. Не раз уже втихую подсылал к тому Николаю монасей – те все о душе говорили, а отрок внимал благостно. Этак скоро и в послушниках будет! А мастер знатный. Не так, правда, талантлив, как работящ, усидчив. Ну один талант без труда – это курам на смех. Не прознал бы только про Николая этого боярин Иванко! Прознает – может и не отпустить в монастырь вьюношу, его ведь человечишко. К побегу, что ль, Николая склонить? А что – и такое бывало.

Задумавшись, отец келарь не сразу и услыхал, как за дверью кельи настырно звенит колокольчик. И кого еще, спрашивается, принесло?

Прежде чем выйти, отче Варфоломей посмотрелся в зеркало, силясь придать лицу подобающе постный вид. Удавалось это плохо, что и говорить, уж больно неблагообразен был отец келарь – тощенький, тонкогласый, с сальными реденькими волосиками и большим, висящим, словно недозрелая груша, носом. Что и говорить – не слишком-то презентабельный вид для монаха, а уж глаза-то, глаза – бегающие, мирские, хитрющие!

– Чего надоть, брате? – войдя в приемную каморку, недовольно осведомился Варфоломей у послушника. – Пошто отвлек поклоны Господу класть?!

– Ох ты, ох ты, Господи. – Послушник испуганно попятился. – Гости-чернецы с Кудровой обители припожаловали, тебя, отче, хотят видети, ты ж теперь заместо отца-игумена.

– С Кудровой обители? – подозрительно переспросил келарь. – Что-то раненько явились. Ин ладно. – Обернувшись, он размашисто перекрестился на икону. – Одначе зови.

С трудом сотворив из лица благостно-постную рожу, отец-келарь опустился на колени, вполне справедливо полагая, что гости как войдут – подождут. Нарочно стал поклоны класть да считать громко: