– Сдачу? – подивился Иван. – Ну молодцы, честно работают!

Взяв монетку, сунул, не глядя, в кошель.

У ворот рядка – или, теперь уж, раз частокол – города – давно уже дожидались слуги во главе с Пронькой.

– Едем дальше, господине?

– Едем!

Вскочив в седло, Иван Петрович махнул на прощание рукою. Все – и редкие сейчас, в праздник, торговцы, и покупатели – поклонились боярину в пояс. Иван кивнул, улыбнулся: что и говорить, немалый доход приносил, по сути, только еще зарождающийся городок.

Когда подъезжали к Угрюмову, солнышко уже светило вовсю, жарило, отражаясь в золоченых маковках церквей. Колокольный звон плыл над городом, поднимаясь высоко в синее-синее небо; казалось, угрюмовские колокола слыхать было в соседних Ельце и Пронске. Пахло теплом, тающим снегом и первой, едва пробивающейся, травою. Впереди, едва не заливая мостик, поблескивала разлившаяся широко речка. За мостом, у пристани, у раскрытых ворот, прохаживалась принаряженная вороная стража: в пластинчатых плоских доспехах, в шеломах с разноцветными яловцами – флажками, с копьями, при червленых миндалевидных щитах.

Заметив боярский кортеж, стражники насторожились, выставив вперед копья, кое-кто из них уже бросился, побежал к воротам, однако застыл, обернулся на свист. Свистел, узнав Ивана, один из пожилых воинов. Махнул рукой, улыбнулся, успокоив своих. Иван Петрович в Угрюмове-городе человек был для многих известный – как же, именитый вотчинник! Да и у самого друзей здесь было немало, и также немало врагов-завистников.

Пронька оглянулся в седле:

– Куда поначалу, боярин-батюшка? В церкву, в корчму, на торжище?

– В церкву, в церкву, куда же еще-то? – размашисто перекрестясь на видневшиеся из-за городской стены золоченые купола храма, благостно отозвался Иван. – Чай, к обедне звонят.

– К обедне.

Тут же, за воротами, у старой башни, привязали коней, оставив для присмотра одного из молодших слуг, да, сняв шапки, пошли в церковь.

Красиво было кругом, истинно празднично. Тусклым золотом блестели оклады икон, сладко пахло ладаном и свечами. Священники в парадных облачениях творили службу… Иван не вслушивался в слова, молясь про себя и время от времени осеняя чело крестным знамением. Поставил несколько свечек: во здравие всех своих близких и ныне живущих друзей, за упокой умерших. Взяв в руки свечу за бывшего ордынца, а ныне московского дворянина Тайгая, задумался. Тайгай ведь был мусульманином, что никогда не мешало ему весело пить вино… хотя сейчас, кажется, Тайгай – православный. Ну да, ну да – крестился, а крестным сам князь был, Василий Дмитриевич. Значит, смело можно свечечку во здравие ставить. Теперь – за упокой славного воеводы Панфила Чоги, приемного отца Евдокси, за упокой еще многих, кои были когда-то дружны с Иваном, но, увы, теперь давно уж лежат во сырой земле. Это те, о которых знаешь. А ведь есть еще и другие, о которых не известно совсем ничего, – скоморох Ефим Гудок, Салим Ургенчи, Нифонт Истомин, известный в теплых морях как искатель удачи Зульфагар Нифо. Что с ними? Где они? Живы ли, нет ли? Бог весть…

Отдав дань памяти живым и мертвым, Иван принялся исподволь разглядывать посетителей храма. Искал знакомых, да что-то не видно было никого. Хотя… Нет, во-он тот боярин, что стоит со свитой напротив амвона – с ним точно встречались у князя. Как бишь его, боярина-то? А, не важно… Рядом с ним какая-то женщина в темном, накинутом на голову покрывале… вот словно бы почувствовала взгляд, обернулась. Мимолетная улыбка тронула уста. Иван озадаченно нахмурился. Кто такая? Знакомая, явно знакомая, но вот – кто? Была бы здесь супруга, Евдокся, может быть, и узнала бы, да не взял сегодня с собою жену Иван Петрович, не взял. Побоялся – едва оправилась та от лихоманки, пусть уж дома посидит до настоящего-то тепла, побережется с опаской.

Иван улыбнулся. О супруге думалось ласково, с нежностью. Еще бы… Слава господу, подарил-таки любовь. Сколько Ивану было при первой встрече с Евдоксей? За тридцать уже… а ей – примерно семнадцать. Пятнадцать лет прошло, пролетели годы, как один день, даже не верится. Уже и дети подрастают: сыновья – Мишаня с Панфилом, Катюша – дочка.

Задумавшись, поддавшись нахлынувшим вдруг мыслям, Раничев и не заметил, как подошла к концу служба. Народ, крестясь, повалил к выходу поначалу благостно, сановито, затем – поспешно толкаясь. Праздник-то – он ведь только еще начинался!

Выйдя на паперть, Иван прикрыл глаза – настолько ярким показался ему солнечный свет, впрочем, и не ему одному, после полумрака храма. Прищурившись, Раничев приложил руку ко лбу козырьком – смотрел, как в небе стремительно пронеслись птицы с раздвоенными хвостиками. Ласточки или стрижи. Летели высоко – дождя не будет, а еще примета такая была: Благовещенье без ласточек – к холодной весне. Нынче, значит, весна теплою будет. Ну оно и так видно.

Иван распахнул однорядку, расстегнул верхние пуговицы кафтана. Жарко!

– Теперь куда, господине? – почтительно осведомился Пронька. – На торжище или в корчму?

Иван задумался:

– Пожалуй, для начала – на торг, подарков купим. Ну а потом можно и в корчму заглянуть, выпить – праздник все же.

Кивнув, Пронька обернулся к остальным, махнул рукою – на торг, мол, идем.

Торговая площадь в Угрюмове располагалась тут же, за старой башней. Рядки, лавки, а кто и просто так торговал – с телег. Раничев присмотрелся: товарец сейчас был все больше праздничный: дорогие, переливающиеся на солнце ткани, узорчатые покрывала, разноцветные ленточки – в косы, тут же – в посудном ряду – золотые и серебряные блюда, многие – с чеканкою, ярко начищенные – больно глазам – медные тазы, сковородки, миски. Не отставали и мастера-деревщики: посуда у них тоже имелась, и в избытке – покрытые резьбою тарелки, липовые миски, корцы, плетенные из лыка фляжицы, а кроме посуды имелись еще и разноцветные прялки, и раскрашенные в веселые цвета веретена, и пряслица, и еще какие-то чудные вещицы, бог знает для чего предназначенные, Иван даже об этом и не задумывался, проходил мимо, остановился лишь напротив ряда игрушек: деревянных расписных медведей, волков, лисиц, глиняных свистулек, костяных гребней и прочего, прочего, прочего – глаза разбегались.

– Желаешь чего, господине? – угодливо изогнулся продавец. – Эвон, купи детишкам свистулечки!

– Простоваты больно. – Иван усмехнулся. – Нет ли чего посложнее?

– Посложнее? – Торговец ненадолго задумался и, нагнувшись, вытащил из кучи поделок маленькую молотобойню. – Эвон, возьми кузнецов.

Раничев засмеялся в голос:

– Была у моих когда-то такая игрушечка. Сломали.

Торговец развел руками:

– Ну уж этак-то любую игрушку сломать можно. Дети – они дети и есть.

Долго ходил по рядкам Иван, захаживал в лавки, приглядывался. Выбрал-таки наконец. Сыновьям – резные из дерева шахматы – пора уже играть учиться, ум вострить, дочке – разноцветные бусы, ну а супруге – дивной красоты ожерелье из янтаря – солнечного камня. Себя только забыл; впрочем, ничего такого для себя интересного Раничев на торжище и не заметил. Оружие? Так оружейная лавка оказалась наполовину пустой, а из того, что там было – мечи, сабли, наконечники для рогатин, – ничего Ивану не поглянулось. Сабля у него была куда как лучше, а наконечники чернохватовские кузнецы ковали ничуть не хуже. Нечего было брать!

Походил-походил Иван да направился к музыкальному рядку, где продавались гусли, домры и – куда как больше – всякие сопелки, дудки, пищалки. Думал взять чего – душу потешить, что и говорить – любил музыку. Чуть позади, за рядками, несмотря на церковный запрет, тешили собравшуюся толпу скоморохи. Двое – в занятных раскрашенных масках, по всей видимости, изображали двух пропившихся пьяниц – «питухов»; третий, толстый, в маске волка, повадками походил на кабатчика. «Питухи» уже давно пропились и теперь клянчили у «кабатчика» лишнюю чарку: