* * *
Каким-то образом, каким-то чудом, они двигаются. И делают это вместе. Чем больше земли они проходят, тем быстрее идут. Шаг, шаг, шаг. Они позволяют тренировкам вести их: когда дерьмо густеет, беги и уклоняйся, живи, чтобы посмеяться об этом в другой день. В полном боевом снаряжении они проходят сухие овраги, взбираются на каменистые склоны, пересекают дюны и пробираются через колючие заросли сухого кустарника. Где-то тут есть лагеря беженцев, но они их не находят. Они даже не находят Евфрат.
Ялла, ялла, ялла, - думает Чувак. Это солдатская версия арабского "быстрее, давай, давай". Оно эхом звучит в его голове, и он не позволяет себе думать о чем-то другом. Может, в невежестве есть защита, в избегании - безопасность.
Он не хочет думать о том, что происходит. Что-то злое в этой буре охотится на них. Только ты не видишь его, пока оно не выберет тебя.
Никто теперь ничего не знает.
Они ничему не доверяют.
Они больше не тешат себя иллюзиями, что они гордые воины, несущие свободу и свет угнетенным. Все эти фантазии о Джо-солдате, Джоне Уэйне, дешевом мачо растворились в ярком свете смерти реальности, если они вообще когда-то существовали. Кислое молоко, что патриоты дома высасывают из иссохшей груди государства.
Вот ситуация: они не знают, где находятся, и даже старый, закаленный Пшеница, как сомневается Чувак, не выведет их. Они знают - или, по крайней мере, Чувак знает - что Пшеница разваливается. Он непредсказуем, неуверен, противоречив. Несомненно, нестабилен. Он слепо ведет их через кошмарную местность, что повторяется и враждебна - камни и дрейфующий песок, тени и лунная пыль, с вечно присутствующим, душераздирающим стоном песчаной бури, что кружит вокруг них, как голодный хищник.
Они заблудились.
И даже компас не в силах указать путь.
Тонкий серп луны светит сверху. Время от времени они видят его сияние, и Бешеная Восьмерка начинает бредить про Книгу Откровения, Звезду Полынь и святую кровь агнца. Если он когда-то и был в здравом уме, теперь его нет. Давно нет.
Чуваку не нравится луна. Он видел ее несколько раз этой ночью, и она пугает его. Она не движется по небу, как должна, с востока на запад... она идет с запада на восток, словно время течет вспять. Но этого не может быть. Просто не может.
Спустя, кажется, часы, Пшеница говорит:
- Там! Впереди! Я что-то вижу! - eго голос почти истеричен от облегчения. - Видите? Видите?
Чувак видит, и по мере приближения, привлеченный этим, он чувствует слабость внизу живота.
Деревня, укрытая ночью. Мертвая, гнетущая тишина места усиливает все в объемном звуке: ботинки стучат по земле, снаряжение звенит и клацает, дыхание хрипит из легких.
Пшеница замирает, песок вьется вокруг его ботинок, рот хватает воздух, как умирающий сом. Его голова начинает качаться из стороны в сторону.
- Это невозможно! Это, черт возьми, невозможно!
Но Чувак видит, что возможно - они уперлись в стену.
Бешеная Восьмерка падает на колени, сжимая свой пулемет.
- Ах, да, конечно! Так и должно быть, как было написано давно! Ха-ха-ха! Да, "Я накормлю их полынью и дам им пить отравленную воду". И мы напились вдоволь и насытились дарами ада, - oн вскакивает, танцуя по кругу, одновременно довольный и напуганный, безумный и пугающе ясный. - Слушайте! Вы все должны слушать, ибо я - голос Бога, и теперь я говорю! Я расскажу вам о Великом Драконе, змее, о Сатане и Дьяволе! Обманщике! О, Иисус Христос, обманщике! Он был сброшен на землю, и наши грехи заключили с ним союз!
Чувак не слушает. Его глаза моргают. Сердце бьется. Кровь течет, нервы покалывают. В остальном он не жив. Он изучает деревню - руины, обломки, теснящиеся здания и дома, развороченные артиллерией, все разбито и сломано, превращено в кости, вылепленные песком. А перед ним - изрешеченная пулями каменная стена, а за ней - улица, усеянная обглоданными собаками трупами хаджи. Только теперь они обглоданы до скелетов, как Мерф, и засыпаны мертвыми падальными мухами.
- Безумие, - бормочет он. - Все это безумие.
Все его тело чешется от укусов мух. Он срывает броню, царапает руки, живот, спину. Ногти раздирают язвы на лице, и течет кровь.
Они вернулись туда, откуда начали, и как это объяснить?
И он заперт в этом ином мире с религиозным фанатиком, жаждущим мученичества, и сержантом Пшеницей, чей разум мягок, как тыква, вырезанная две недели после Хэллоуина.
Он начинает смеяться над безнадежностью всего этого, отчаянием, глубокой душевной болью человеческого зверя. И особенно над злом, что творят люди, и тщетностью попыток сбежать от своих грехов.
- Смешно? Смешно? Чертово смешное? - говорит Пшеница, быстро и решительно хватая Чувака за рубашку и тряся его. - Где тут юмор? Где шутка? Где чертов ха-ха?
Но Чувак не может объяснить, потому что не может перестать визжать от смеха. Слезы текут по щекам, слюна стекает по подбородку. Его пот высыхает в ночной прохладе, и что-то важное высыхает в его душе, как лужа в пустыне.
Пшеница отбрасывает его и падает на землю, колотя ее кулаками, как избалованный ребенок, которому отказали в конфете.
Чувак ходит пьяным, шатким кругом. Он хихикает, рыдает, стонет и посмеивается. Он представляет свой разум как лед, тающий в кашу.
И пока они оба отвлечены, Бешеная Восьмерка покидает их. Он отвечает на высший зов. Глаза остекленели, сердце ожесточилось, а то, что осталось от его разума, сосредоточено и остро, как кончик хирургической иглы, он спотыкается прочь от них и взбирается на стену в двадцати футах.
Там они его и видят.
Когда песчаная буря начинает гудеть и жужжать вокруг них, как рой шершней, они смахивают песок с лиц и смотрят на него. Он стоит на стене, прямой, как столб, с М249 SAW на плечах горизонтально, руки вытянуты вдоль него. Подходяще, его силуэт - крест.
- СЛЕЗАЙ ОТТУДА, ТЫ, ЧEРТОВ ИДИОТ! - орет Пшеница. - СЛЕЗАЙ ПРЯМО СЕЙЧАС! СЛЫШИШЬ МЕНЯ, ТЫ ЖАЛКИЙ ССАНЫЙ ЧЕРВЬ?
Но Бешеная Восьмерка больше не слышит ничего в этом мире. Он глух к нему. Он внимает музыке сфер, голосам из далекого царства. Чувак ждет, что Пшеница бросится к нему, стащит его со стены и изобьет. Но тот не движется. Буря дышит мелким песком им в лица, и они смотрят, как пыльный вихрь поглощает Бешеную Восьмерку. Несмотря на шум, они слышат его голос - тонкий, потрескивающий, хриплый, как старая пластинка:
- Мои слова! Мои слова! Услышьте слова гневного Бога, о змей! Явись, чтобы я мог поразить тебя моим всемогущим кулаком!
Что он говорит дальше - неизвестно, ибо буря засасывает его. На мгновение они видят его тусклый, расплывчатый силуэт... затем он вскидывает М249 и дает одну длинную, рвущую очередь, стреляя во что-то, чего они не видят и чего он не может знать.
- Я ВИЖУ ТЕБЯ! - кричит он. - ТЕБЕ НЕ СПРЯТАТЬСЯ ОТ ПРАВЕДНОГО!
Чувак в последний раз выкрикивает его имя, и тут раздается оглушительное, режущее уши гудение, словно самолет прорывается сквозь песчаную бурю. Шум нарастает, пронзая ночь гиперзвуковой интенсивностью, пока Чуваку не приходится зажимать уши руками.
Бешеная Восьмерка кричит, и раздается влажный, хлюпающий звук, будто его разрубили пополам бензопилой. Чувак успевает уловить размытый образ его останков, втянутых в необъятность крутящегося пыльного вихря, что набился ночью и вращающимся мусором, превратившись в торнадо первобытной ярости.
Оно парит перед ними.
Оно заполняет мир.
Жаркий, зловонный, вихревой водоворот - не только из песка, пыли и разбросанных обломков, но и кладбищенский циклон из раздробленных костей, пепла крематория, трупной материи и миллиардов адских мух, жужжащих, как сверла.
Чувак и Пшеница цепляются друг за друга, как влюбленные, крепко держась, пока не чувствуют, как ужасная тяга этого нечто начинает тащить их к себе сквозь песок. Это гигантское, воющее, визжащее, шипящее существо, и Чувак видит через свои приборы ночного видения, что это не просто крутящийся песок - внутри что-то есть.
