- Я тебя, блядь, зарежу! - шипит Простак сквозь зубы.

- Тогда режь, - скалится Пшеница, стиснув зубы, пыхтя паром. Его нож уже в руке - вытащил так быстро, что никто не заметил. - Потому что если не зарежешь, я вспорю тебя от твоих девчачьих яиц до глотки.

- Прекратите, - говорит Чувак.

Все теперь обеспокоены. У Простака вспыльчивый нрав, когда его разозлить, но Пшеница - мастер ножа. Он резал и колол врагов еще до рождения Простака. Он убийца. И он знает, что может быстро прикончить Простака двумя точными ударами.

Что могло из этого выйти, неизвестно, потому что Чувак уже на связи:

- Это Чарли-Дельта-Шесть! Запрашиваю немедленную эвакуацию!

Многодиапазонная рация в его руке визжит и трещит. Статические помехи и пронзительный шум ползут по спинам, как черная вдова, что лезет к горлу. А затем взрыв визга - крик смерти Говнюка эхом разносится в ночи.

* * *

После этого Чувак отказывается трогать рацию. Она лежит в песке, куда он ее бросил. Никто не говорит. Никто не дышит. Звук смерти Говнюка бесконечно крутится в их головах.

Наконец Бешеная Восьмерка поднимает свой пулемет SAW к небу и кричит:

- О, сладкий Иисус, мерзость выползла из подвала ада! Покажи мне свою святую мощь, чтобы мы могли ее уничтожить!

Это даже не вызывает реакции у Пшеницы. Нет, он смотрит в ночь, пытаясь заставить шестеренки своего разума снова крутиться, потому что они заржавели и заклинивают, как старые болты. Это его парни. Его придурки. Его головорезы и убийцы. Ему нужно их поднять, разогнать до красной линии, вытащить из этой зоны смерти, пока от них не останутся только ботинки и кости.

Мы справимся с этим, - убеждает он себя. - На базе, с горячим кофе и вкусной едой, мы будем покачивать головами, вспоминая эту ночь.

- Так все и будет, - бормочет он тихо.

- Слушай, - говорит Простак. - Оно возвращается.

Пшеница чувствует, как его охватывает ледяная дрожь.

- О чем, черт подери, ты бормочешь? - громко и резко бросает он, переполненный едкой смесью сладкого уксуса и кислой ярости, как и ожидают его ребята. Он сжимает М4 за рукоять, глаза рыщут в поисках врагов. Подходит к стене, изъеденной осколками, и быстро выглядывает наружу. - Там пусто, маменькин сынок.

Все взгляды устремлены на тощие фигуры Пшеницы и Простака. Все, кроме Гетто, что замер неподвижно, мертвый от шеи и выше, словно зомби в тростниковом поле, его глаза устремлены в бесконечную ночь, на что-то, чего не видит никто другой.

- Ты не слушаешь, сержант. Буря. Она возвращается за добавкой.

Теперь все настороженно прислушиваются, уши как у кроликов, а мысли притуплены. Да. Вот оно: призрачный, тоскливый вой бури, песчаного демона, что крадется к периметру, втягивая пыль и песок в свои легкие для оглушительного, визжащего удара, который ослепит их, сдерет кожу, заклинит оружие и прибавит десять безжалостных фунтов к их снаряжению. Но страшит их не песчаная буря, а то, что таится в ее недрах.

- Она идет, точно, - говорит Чувак. - И когда она уйдет, нас станет меньше.

- Закрой пасть, - говорит Пшеница. - Мы уходим отсюда. Бешеный? На острие. Простак, пусть Гетто сам идет. Всем зарядить и быть готовыми открыть огонь.

- И куда мы идем? - спрашивает Простак.

- В пустыню, дерьмоголовый. Птички прилетят, и нам нужно будет дать дым. Хочу открытое место для эвакуации.

Но Простак лишь сухо смеется:

- У меня такое больное чувство, сержант, что они не найдут нас там, где будут искать.

Он не уточняет, и Пшеница рад этому. Есть вещи, которые он знает, и те, которых знать не может, но чувствует. Он ощущает их в животе и слышит их голоса в голове. И все это говорит ему одно тревожное: они потеряны. Вне пространства, вне времени, вне разума. Выхода нет, эвакуации нет из этого выжженного солнцем, разорванного тенями клочка адской пустыни. Ночь, и солнце больше не взойдет. Это совершенно безумная мысль... но она укореняется в его уме, обретает ясность в душе. Он не слышал ни одного грузовика там, ни истребителя, что горит в небе, как фитиль, ни лая собаки, ни рева дальних орудий. Там ничего нет, кроме хлещущего песка.

Ни черта.

Он хочет упасть на колени и расплакаться, как девчонка, но скрывает свой ужас обеими руками и ведет своих парней глубже в ночь. Движение вперед - вот что им всем нужно; оно сдует пыль с их мозгов и выметет паутину с чердаков их умов. Иногда, когда человек слишком много думает, слишком долго анализирует свое положение, он слабеет, замедляется, тонет в продуктах собственного самосознания.

Десять минут они идут быстро, пока буря их не находит.

Они слышат, как она приближается, конечно. Подкрадывается к ним, как что-то первобытное и прожорливое. Она выслеживает их, как лев стадо антилоп. Когда она наконец появляется, защиты нет. Просто присядь, закрой лицо, пережди. Притворись, что это просто каприз природы, а не демон из ада, жаждущий собрать твою душу.

Она вырывается из ночи, жужжа и хлеща, черное ищущие облако, ураган песка и силы. Все, что не закреплено, подхватывается ею - пыль, грязь, осколки камней, палки, колючки, галька. Она бьет их, заставляя лечь лицом в землю, ветер лепит дюны и волны, что разбиваются и заливают их. Она визжит и воет, как сотня банши, что разом выкрикивают через свои легкие.

И с ней приходит этот совершенно необъяснимый запах смерти, дорожной падали, что парит в жаре.

И жужжание. Это злое, разумное жужжание, что заполняет их мозги и ползает в животах. И мухи, конечно. О, милый Христос на небесах, миллиарды кусающих, крылатых мух, что покрывают лица, жрут руки и лезут за воротники. Их ощущение - чистое безумие. Люди кричат и катаются в летящей пыли.

Но каким-то образом, в самом глазу бури, в этом всепоглощающем шквале, они слышат крик Простака:

- ОНО ИДEТ! ОНО, ЧEРТ ВОЗЬМИ, ИДEТ! ОНО ПРЯМО ТАМ! Я ВИЖУ...

Но это все.

Буря обрушивается на них, укрывая их песком, мелким, как сахар, припудривая, закапывая в него. Десять долгих, мучительных минут спустя пыль оседает, и выжившие из 1-го взвода отряхиваются.

Им не нужно много времени, чтобы найти Простака. Они даже не используют приборы ночного видения. Фонарики в руках. Холм в двадцати футах, и они находят его почти сразу. Он выглядит как двести фунтов мраморного стейка, пропущенного через измельчитель. Они находят его броню - словно ее окунули в жидкий азот и разбили молотком на куски. Один ботинок с торчащей костью, шлем, винтовку и, возможно, челюсть... все остальное превратилось в кровавую слизь, блестящее красное человеческое пюре.

И удивительно, совершенно ошеломляюще, что его останки чисты от песка и мух. Они повсюду, но не на холме, как будто что-то хотело, чтобы взвод увидел в деталях, что с ним случилось.

Бешеная Восьмерка падает на колени перед взрывом крови. Он ласкает и нежно целует ствол своего М249, обмотанный лентами патронов, как новогодняя гирлянда.

- Хоть я иду через долину, чертову тень смерти, не убоюсь я зла. - Поцелуй, поцелуй, погладить, погладить. - Я ношу доспехи Бога и непобедим. Я один стою против козней Дьявола.

- Мухи, - говорит Чувак. - Миллионы их, должно быть, просверлили его насквозь своими жалами.

- Заткни пасть! - рявкает Пшеница.

Чувак продолжает оглядываться, светя фонариком во все стороны.

- Гетто... где, черт возьми, Гетто? - спрашивает он, уже с ноткой паники. Тон его голоса говорит, что он близок к срыву. - Где он? Черт возьми, где Гетто?

Пшеница спотыкается, светя фонариком, как и остальные. Ему уже плевать на привлечение вражеского огня. На самом деле, он надеется на это. Хоть что-то, чтобы доказать, что он все еще часть этого мира, а не застрял в Чистилище. Он начинает тяжело дышать, дрожать и задыхаться, пока все это в нем не нарастает, и он кричит: - ЧEРТ ВОЗЬМИ, ГЕТТО! ПОКАЖИСЬ! ХВАТИТ ИГРАТЬ В ЧEРТОВЫ ИГРЫ! ЭТО ПРИКАЗ... СЛЫШИШЬ МЕНЯ? ЧEРТОВ ПРИКАЗ!

А затем он падает на колени, издавая полузадушенный рыдающий звук, что быстро превращается в хриплый смешок. И даже это затихает, когда ночь сгущается.