У меня подчас возникало чувство, что я уже дошел до ручки и просто не выдержу своих физических мук — этой тошноты, наводнившей желчью весь мой организм, что я действительно на грани безумия. Я остался. Потребовал холодного чая и миску со льдом для компресса. Добравшись до умывальника, сунул два пальца в рот, чтобы меня вырвало, но тщетно. Да еще эта жара, от которой хотелось выброситься в окошко, если, конечно, удастся его открыть.

Я зову Володю, но вместо звуков его имени лишь несколько пузырьков слюны лопаются на моих губах. Мне кажется, они уехали уже давным-давно. Я услышал какое-то шевеление на этаже, потом голос Аксель, крикнувшей, чтобы не заходили в мой номер, не тревожили меня, затем бибиканье автобуса, поторапливающее опоздавших, звук заведенного мотора, потом хлопок дверцы вдогонку революционному отряду и хриплый голос Ирины. Это было очень давно. Смотрю на часы. 11рошло всего несколько минут. Стрелки безжалостно показывают полдесятого. Смиряюсь, жду. Я уверен, он найдет выход: ведь он комсомолец, значит, дежурная его пропустит, да он еще и подкинет ей на чай, который смоет все подозрения.

Выходит, что работу на своей верфи он закончит не раньше двенадцати — часа. Но если верфь совсем рядом, а у них предусмотрен какой-нибудь утренний перерывчик, скажем, на завтрак, вдруг он ко мне выберется, упадет как снег на голову; я отчетливо представил эту сцену: он появляется в дверном проеме, улыбается, тихо приближается к моей кровати и ложится на меня сверху. Хорошо бы, но слишком просто. Он уйдет с верфи в час дня, значит, у него будет всего полчаса, чтобы перекусить и в два уже быть в институте, который наверняка расположен не так уж близко от верфи; значит, у него остается всего час на то, чтобы и пообедать, и добраться до института. Но что из этого?.. Если у него так мало времени, вдруг его осе— нит идея взамен обеда — но нет, дело не в идее, а в желании, точнее, окажется ли оно сильнее голода — посетить меня. Увы, вряд ли я способен заменить обед.

К тому же, черт подери, после занятий (я знаю, что у них не бывает перемен, по крайней мере, достаточных для того, чтобы, если курсы совсем рядом, забежать обнять меня. Не говоря уж о большем), после занятий у него еще и французский, факультативно, как он утверждает, но это самое плохое: обязанность, добровольно на себя принятая, более всего порабощает человека, по натуре ответственного. Теперь что касается меня; мне кажется, что он мной увлекся, на все готов; но если я даже не стою обеда, уж преподать французский смогу лучше любого русского профессора... Наверняка он пойдет в институт. Потом в обще житие пообедать. Значит, до меня он доберется не раньше девяти вечера.

Я вооружился терпением. В пол-одиннадцатого я услышал шаги, приближающиеся к моей двери, и навострил уши, но это оказался не он. Тут я упрекнул себя: он может появиться в любой момент, застав меня в кровати, неумытого, со слипшимися от пота волосами, вонючим ртом; я вскочил, принял душ, всякий раз закрывая воду, когда слышались чьи-то шаги, многократно почистил зубы, всякий раз замирая, когда слышал стук в дверь, надеясь, что стучатся в мою. Но и шаги, и дверь оказывались чужими.

Около полудня в моих глазах почернело и зарябило. Словно закусившая удила кобылица бесновалась в моей груди. Чтобы ее обуздать, я задержал дыхание и чуть не хлопнулся в обморок.

Около часа по коридору пронесся гул каких-то пререканий, долетавший из закутка дежурной. Я подумал, что настало обеденное время, я подумал о старухе с ее поганым ртом, я подумал о ментах, которые могли сцапать Володю прямо в гостинице, точно это опричнина и КГБ; сперва шушуканье, потом хрипы, потом глухие удары дубинками и, наконец, темницы Петропавловки, которые покидают лишь вперед нога— ми. Бегу в коридор, даже не успев накинуть рубашку, и вижу коридорную с глазом — куриной гузкой, распекающую уборщицу, которая только что опрокинула ведро с грязной, мыльной водой на бесценный ковер.

Между тремя и четырьмя я пустился во все тяжкие, стал прикидывать вероятность большой перемены. Чем больше я себя убеждал в ее нереальности, тем мне становилось очевиднее, что шансы все же не нулевые: выдвинул же Паскаль свой довод в пользу веры, почему бы и мне не поупражняться в теории вероятности.

Я вызвал в воображении моих гонительниц, тюремщиц, этих страхолюдных дежурных. Их бледные лица, подобные светящимся, пульсирующим медузам, увенчаны, как у медсестер, косынкой, выбелившей их лоб, словно кожная болезнь.

Их власть на этаже, да и во всей гостинице, приводит к самым роковым последствиям. Их тяжкое дыхание (дежурные, все как одна, похожи на жерди, а вовсе не на аппетитные пампушки: одутловатые, словно людоедки, вскормленные исключительно падалью — печенью и тошнотворной требухой, поджаренной на маргарине, с гарниром из водянистых, перезревших огурцов), их тяжкое дыхание смердит мертвечиной; они-го и есть гонительницы любви. Сгубить любовь им раз плюнуть.

В шесть часов вечера меня уже не тошнило, но я плакал. Потом меня прохватил понос, который отвлек от мыслей о Володе, поскольку добрые минут сорок пять я дожидался рулона туалетной бумаги. Обслуживание в номерах в гостинице «Киевская» не предусмотрено, но за постояльцами признано право обделаться прямо в постели.

Я прождал весь день и часть вечера. Возвращение группы повергло меня в окончательное уныние. Когда они закончили рассказ о музее, об импрессионистах,

я уже был готов вскрыть себе вены, чтобы только от них отвязаться. Я прождал весь вечер. В полночь я поинтересовался у Юры, не знает ли он, где Володя. Все комсомольцы, и парни, и девушки, этим вечером куда-то подевались. Я предположил: « Чрезвычайная ситуация, государственная необходимость». Я выдвинул множество гипотез, объяснявших Володино отсутствие, чтобы вконец не отчаяться.

Всю ночь я дожидался утра. Подчас меня мучила мысль, что ведь и завтра он может не появиться, но я в ужасе отгонял ее.

За этот день я наждался на всю оставшуюся жизнь.

Утром я как ошпаренный вскочил с кровати. Я чувствовал себя на оккупированной территории. Вспомнил циничный каламбур Аксель: «Глуши свой танк, мы уже в Праге». Я решил рассказать его Володе, если его увижу. Добравшись до столовой раньше всех, я мужественно слопал влажный хлеб с белесым маслом, купавшимся в миске с водой, запив обжигающим чаем, который, когда остывал, делался еще более мерзким.

Володю я обнаружил на заднем ряду автобуса, улыбающимся и очень сдержанным, неприступным. Я его поприветствовал едва заметным движением руки, в ответ он чуть вскинул ресницы, будто подмигнул. Я ухватился за спинку, пассажиры меня проталкивали вдоль прохода, пока я наконец не рухнул на сиденье. Я мечтал сразу же разболеться так, чтобы пришлось меня собирать по кусочкам для транспортировки на родину. Когда моя соседка медсестра, посочувствовав моему, все еще болезненному, виду, предложила таблетку, которую следует постепенно рассасывать, я подумал: «То, что надо, немного посмакую». Но соседка разговорилась: вчера в Эрмитаже произошел настоящий скандал. Ирину изобличили в злонамеренной лжи. Я спросил, что же такого она сказала. Выяснилось, что медсестра сама не слышала, но речь шла об оценке государственных художников, официальных гениев, которая вызвала всеобщий протест. Юра тут же прогундосил своим французским единомышленникам: «Мы с Татьяной будем жаловаться нашему начальству, и если вы поддержите эту акцию, ей никогда больше не удастся распространять тлетворное влияние. Это империалистическая вылазка», — добавил он, и я живо представил, как Юра, вдохновленный собственной миссией, со стальным блеском своих синих глаз торжествует победу над сорокалетней женщиной.

«Ну и что же вы ответили?

— Что не позволим Ирине ему навредить.

— Потому что это Ирина, разумеется, спит и видит, как ему навредить? Тебе-то она чем навредила?

— Дело не во мне. Речь идет не о личном. Хотя мне она действительно неприятна; всегда строит из себя невесть что.

— А вот я нахожу Юру неприятным и тщеславным.