Качаю головой и громко, на весь салон, матерюсь. Какая же она стерва. Бешеная, нервная, деревенская стерва.

Но, черт возьми, это самое интересное, что случилось со мной за последние несколько месяцев.

Стою посреди пыльной дороги, как вкопанная, и смотрю вслед этому… инопланетянину в навороченном джипе. Он уезжает, оставляя за собой облако пыли, а я все не могу прийти в себя.

Он поднял окурок.

Мажор, щегол в блестящей тачке, который смотрел на меня сверху вниз, как на букашку, вдруг развернулся, подобрал свою гадость и демонстративно швырнул ее в мусорку.

А потом еще и представился. «Денис. Буду тут мучиться неделю».

Я ожидала всего чего угодно. Хамства, насмешек, даже того, что он попытается на меня наехать. Но только не этой внезапной, почти театральной, капитуляции.

У меня весь праведный гнев так и остался нерастраченным. Клокочет внутри, и я чувствую себя полной дурой, стоящей с разинутым ртом посреди дороги.

– Ну и ну, Анжи, да ты его в клочья порвала, – слышу хриплый довольный голос. Из-за угла магазина появляется дядя Коля, местный автомеханик и главный новостной ретранслятор Прудищ. Он вытирает руки о замасленную тряпку и довольно ухмыляется. – Я уж думал, щас драка будет, а он взял и сдался. Респект тебе. Приезжего мажорика с потрохами!

– Он не сдался, он просто… – я замираю, не зная, что сказать. – Он просто испугался общественного порицания!

Дядя Коля громко хохочет.

– Ой, не смеши, цыпа. У него на машине колеса дороже, чем весь наш магазин. Какое ему дело до нашего «осуждения»? Парень просто воспитанный оказался. Редкость, конечно, но бывает.

– Воспитанный? – фыркаю я. – Он же бросил окурок прямо на землю!

– Бросил. А ты пристыдила. Он поднял. Жизнь продолжается, – философски заключает дядя Коля и удаляется к своему участку, насвистывая.

Я тяжело вздыхаю. Сахар-то я и забыла купить. Разворачиваюсь и иду в магазин, сгребая по пути в охапку свое растерянное достоинство.

Возвращаюсь домой под аккомпанемент мыслей об этом странном Денисе. Бабушка уже замешивает тесто.

– Ну что, купила? А то без сахару как без рук, – говорит она, посыпая мукой стол.

– Купила, – без особого энтузиазма протягиваю я пакет.

Бабушка бросает на меня испытующий взгляд своими острыми, как у сороки, глазами.

– Что-то случилось? Видок такой, будто тебя Васильич победил в схватке.

– Да так… Встретила того самого мажора, – нехотя признаюсь я, отряхивая платье. – Дениса.

– Ну и как? – бабушка раскатывает тесто с таким видом, будто это самое важное дело в мире.

– Выбросил окурок прямо у магазина! Я ему, конечно, устроила… Но потом он его поднял. Сам.

Руки бабушки замирают на секунду.

– Поднял? – в ее голосе слышится неподдельное удивление. – Ну, значит, не все еще потеряно. Петр Петрович тоже мусорить не позволял. Говорил, земля – она живая, ее обижать нельзя.

– Бабуль, ну он же совсем другой! – вздыхаю я. – Выглядит… как манекен из дорогого бутика. Холеный. И лицо каменное, надменное.

– Может, просто защемило что-то у парня? – предполагает бабушка. – Его сюда не по доброй воле пригнали, это ж понятно. Сидел бы себе в столице, тусовался. А тут на тебе, глушь, скука. Вот он и злится.

Я молча начинаю резать капусту для начинки. Может, бабушка и права. Но это же не оправдание!

– Все равно, я ему спуску не дам, – объявляю я, с силой шинкуя кочан. – Если будет хамить или мусорить – сразу в бой.

Бабушка только усмехается:

– Смотри, Анжи, а то так до свадьбы и подеретесь.

– Бабуль! – я аж краснею от таких ее слов. – О чем ты?! Да я его видеть не могу!

Но щеки почему-то горят.

После ужина из умопомрачительных пирожков, бабушка вдруг говорит:

– Ой, Анжи, я совсем забыла! Маша, жена Гордея, звонила. Просила передать ключи от ее домика тому самому Денису. Отнесешь?

У меня во рту пересыхает.

– Что?! То есть мне теперь к нему самой идти? А если подумает, что я нарочно придумала повод?

– А ты чего боишься? – лукаво прищуривается бабушка. – Ты же его в клочья порвать готова была. А ключи отнести боишься? Или стесняешься?

– Я?! Стесняюсь этого павлина? Да никогда!

Почти выхватываю у нее из рук связку с брелоком в виде божьей коровки.

– Отнесу. И еще раз объясню ему правила поведения в заповеднике!

Выхожу за калитку.

Вечереет.

Воздух становится еще слаще, пахнет дымком и свежестью.

Иду к дому Деминых, отчаянно репетируя в голове гневную речь. «Вот ключи. И запомните, у нас тут не свалка. И гуси после девяти спят, так что если будете слушать свой мажор-рэп, сделайте потише…»

Подхожу к калитке. Дом действительно хорош, ухожен. На крыльце сидит… он. Денис.

Расселся на ступеньках, спиной ко мне, и любуется закатом. В руках у него телефон, но он на него не смотрит. Просто сидит. И в его позе нет ни капли той надменности, что была днем. Какая-то усталая задумчивость. Даже… одиночество?

Я кашляю, чтобы объявить о себе.

Денис вздрагивает и оборачивается. Его лицо в лучах заходящего солнца кажется менее каменным. Даже глаза другие, уставшие, какие-то серые, а не холодные.

– О, – говорит мажор. – Это снова ты? Пришла провести воспитательную работу? Я больше не мусорю, честно. – В его голосе слышится усталая насмешка, но без злобы.

Я теряю весь свой боевой пыл. Сухо протягиваю ему ключи.

– Вот. От Маши. Ключи от ее домика, он через дорогу.

Денис медленно поднимается и спускается ко мне по ступенькам. Берет ключи.

– Спасибо, – произносит неожиданно вежливо. Потом смотрит на брелок-божью коровку и… улыбается. Уголки его глаз прищуриваются. – Мило.

И все. Весь мой гнев испаряется.

– Ну… ладно, – говорю я. – Передала.

Разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Эй, – слышу я его голос. – Как зовут-то? Я, вроде, представился, а ты нет.

Я оборачиваюсь.

– Ангелина.

– Ангелина, – повторяет он, и мое имя в его устах звучит как-то странно, непривычно. Не по-деревенски. – Ну что, Ангелина, раз уж ты мой главный надзиратель, скажи, что делать человеку, чтобы не умереть здесь от тоски за семь дней? Кроме как не мусорить.

В его тоне снова появляются знакомые нотки снисходительности, но теперь они будто приглушены вечерней усталостью.

Я пожимаю плечами, пытаясь сохранить суровость.

– Гуси у бабули Васильич и Степаныч. С ними можно побеседовать. Они выслушают. Только смотрите, Васильич кусается.

Он смотрит на меня секунду, а потом издает короткий хриплый смешок. Самый настоящий. И такой обаятельный…

– Обязательно учту. Спасибо за совет.

– Не за что, – бормочу я и, наконец-то, ухожу, затылком чувствуя его взгляд.

Иду и понимаю, что злюсь уже не на него, а на себя.

Почему я не сказала ничего колкого?

Почему не прочитала нотацию?

Потому что он улыбнулся божьей коровке? Или потому, что в его глазах на закате было что-то неуверенное, почти человеческое?

Черт. Бабушка точно что-то замышляет. Или это деревня так на меня действует. Но этот мажор оказался… не совсем таким, как я ожидала. Совсем не таким…

Просыпаюсь от того, что по крыше барабанит дождь.

Или это дятел? Черт его знает.

В деревне все звуки как будто с усилителем.

В моей столичной квартире шикарная звукоизоляция, а тут настоящий концерт: птицы, мычание, какой-то далекий трактор и эта бодрая долбежка над ухом.

Живот предательски урчит.

Холодильник, как выяснилось после вчерашнего заезда, место печальное и пустынное. Если не считать пачки сливочного масла времен моего детства и банки с надписью «Соленые опята. Не трогать!!!», то есть только яйца. Десяток коричневых, на вид вполне съедобных яиц.

Яичница. С этим-то я справлюсь. Включаю конфорку. Газ шипит угрожающе, пламя вспыхивает синими языками. Лью масло на раскаленную сковородку.