— Я хочу предложить вам путь к настоящей свободе. К той, что дарят не из милости. Такую свободу легко отнять. А к свободе, которую берут своими руками. Своей кровью. Скоро на этот город, на наши стены, двинется новый враг. Торгнир из Альфборга. Вероломный и отчаянный человек! Вы можете остаться здесь. В тепле и относительной сытости. И сгинете как трэллы, если его орда прорвется. Сгинете без боя. Без славы. На наших стройках или в рудниках, куда вас отправят, когда закончится война. А можете… — я сделал эффектную паузу, — взять в руки оружие. То самое, что мы у вас отняли. Встать в первые ряды и испытать удачу в грядущей сече.

Викинги продолжали слушать, затаив дыхание. Искра в их глазах разгоралась.

— Те, кому повезет, кто выживет в этой мясорубке, получат свободу. Полную и безоговорочную. Я поклянусь в этом на своем кольце и на своем мече. Захотите — останетесь здесь, как свободные буянцы, с полными правами. Получите землю, дом, место в нашем обществе. Захотите — я выделю вам исправный корабль, припасы и провиант, и вы сможете отправиться куда угодно. К своему Харальду, если он еще жив. В далекие земли. А те, кто падет… — мой голос зазвучал торжественно и сурово, — умрут не рабами. Не пленными. Они умрут воинами. С оружием в руках. С именами богов на устах. И Вальхалла, я уверен, распахнет для них свои врата. Они встретятся там со своими отцами, братьями и дедами в сияющем пиршественном зале Одина. Их песни сольются с песнями героев!

Тишина в сарае свалилась на шею, затем запрыгнула на плечо. Она стала нашептывать мне треск поленья в огромном очаге, капли талой воды, падающей с потолка… Викинги смотрели на меня и пытались разглядеть какой-то подвох или хитрость. И вроде как не находили.

Тот самый верзила с татуировкой нахмурился, его грубые черты лица исказила сложная, напряженная работа мысли. В его глазах загорелся целый пожар сомнений и расчетов.

— Это… Очень… щедрое предложение, — медленно проговорил он, растягивая слова. — Слишком щедрое, чтобы быть правдой. Мне кажется, я понял твой ход, выскочка. Ты просто хочешь от нас избавиться. Сократить лишние, опасные рты и заставить нас умереть за тебя и твой жалкий городишко. Ты хочешь сэкономить на похлебке.

Я медленно развернулся к выходу.

— Да, — бросил я через плечо. — Я хочу от вас избавиться. Вы — обуза и угроза. Но как именно это произойдет: тихо сгниете в грязи как немой скот или погибнете с мечом в руке и своим именем на устах… Решать вам. Подумайте. У вас есть время до завтра.

Я вышел на улицу, оставив за спиной взрыв. Сначала — гробовую тишину, а затем — оглушительный яростный гам сотен голосов, спорящих, кричащих, ругающихся. Торгрим последовал за мной и тут же схватил меня за локоть.

— Рюрик, во имя всех богов, зачем? Зачем ты бросил им этот кусок мяса?

Я посмотрел на небо. Высоко над нами, почти не шевеля крыльями, парил черный ворон. Вестник Одина. Хранитель мудрости и… коварства.

— Человек с надеждой в сердце, — сказал я тихо, глядя на птицу, — и топор в руке держит иначе. Он держит его легче. Увереннее. А человек, у которого есть выбор, пусть и между плохим и худшим, всегда опаснее и надежнее того, кого загнали в угол, как зверя. Первый будет сражаться за свое будущее. Второй — лишь от безысходности. А я… мне нужны воины. А не загнанные звери…

* * *

Эйвинд стоял на краю гранборгского причала и от скуки ворочал во рту жесткую вяленую треску. Он наблюдал за тем, как на пузатые корабли Берра суетливо грузились местные жители.

Картины были похожи одна на другую, как две капли морской воды: испуганные, заплаканные женщины, прижимали к груди узелки с жалкими пожитками — последним, что осталось от их дома; молчаливые, сгорбленные мужчины с ненавистью и тоской оглядывали родные, покидаемые дома; плакали и хныкали ничего не понимающие дети.

Путь с Берром оказался на удивление спокойным и почти приятным. Старый хитрый торгаш был невероятно словоохотлив и знал уйму скабрезных, героических и просто бытовых баек со всех концов света, так что время в плавании пролетело незаметно. О Рюрике, что характерно, он не обмолвился ни единым словом, ни хорошим, ни плохим, но Эйвинд чувствовал своим наметанным взглядом — купец принял нового конунга. Принял с опаской, с оглядкой, но принял… Это радовало, но отнюдь не усыпляло бдительности. Эйвинд доверял суждению Рюрика, а не сладким речам этого улыбчивого пронырливого лиса.

Сам Берр, стоя на носу своего флагмана, живописно заложив руки за спину, руководил погрузкой. Его слаженная команда работала быстро и молчаливо. Добротные, пузатые суденышки один за другим принимали на борт свой тягостный груз — человеческое горе, страх и отчаяние.

Эйвинд замер, перестал жевать. Что-то было не так… Он не мог понять что именно, но его внутренний сторожевой пес поднял уши и зарычал тревожным рыком. Он отшвырнул остатки рыбы в воду и стал вглядываться в медленно двигающуюся к сходням толпу. Вот старая, сгорбленная женщина, с трудом передвигающая ноги, опираясь на самодельную палку. Вот мужчина средних лет, сурово ведущий за руку маленького, испуганного сынишку. Вот бледная, похожая на привидение девушка, прижимающая к груди корзинку с хлебом… Молодые, зрелые, дети…

И тут его осенило!

Среди этого потока беженцев не было ни одного «настоящего» старика. Ни одного седого, но все еще грозного ветерана! Ни одной древней, сморщенной карги с веретеном, чьи пальцы помнили еще песни давно умерших скальдов. Были люди в возрасте, но не доживающие свой век старцы.

Он бросился вперед, его люди, видя озабоченность и внезапную тревогу на его лице, тут же схватились за оружие и плотной группой последовали за ним, расчищая путь в толпе.

Гранборг, покидаемый своими жителями, был пуст и зловеще тих. Опустевшие дома с заколоченными ставнями смотрели на них слепыми безжизненными глазницами. На главной площади, у подножия древнего ритуального камня, он и нашел всех этих ворчунов…

Их было человек двадцать. Может, тридцать. Не больше. Все — старики. Настоящие. Седовласые и морщинистые, с иссохшими, но все еще цепкими и сильными руками.

Они спокойно и методично готовились к последней битве. Одни с любовью точили свои боевые топоры и секиры. Другие, щуря выцветшие от старости глаза, проверяли тетивы на своих длинных луках: они ласкали дерево с нежностью, с какой гладят кожу любимой женщины. Третьими были воительницы, что смогли дожить до глубокого заката. Они прилаживали к щитам новые, блестящие металлические умбоны. Их глаза… горели. Горели тем ровным, холодным огнем решимости, который Эйвинд видел лишь у самых отчаянных юнцов, идущих на свой первый, смертельный бой.

— Эй! — громко крикнул Эйвинд. — Вы что тут делаете? Приказ конунга был ясен, как вода в горном ручье! Всем, без исключения, грузиться на корабли! Здесь нам ловить нечего! Скоро Торгнир нагрянет сюда со всей своей оравой головорезов! Вам что, смерти захотелось?

Один из стариков с неким достоинством повернулся к нему. Он был высок и могуч, как столетний дуб.

— Юноша… — хрипнул он. — Нам плевать на приказы твоего конунга. Это наш дом. Мы здесь родились. Здесь впервые поцеловали девушку. Здесь растили сыновей и хоронили отцов. Здесь нас, старых пней, и похоронят. А боги… боги сегодня даруют нам великую честь. Последнюю честь воина. Умереть в бою. С оружием в руках. Не в постели, скуля от немощи. Верно, братья и сестры?

Его слова были встречены единодушным гулом одобрения. Эти беззубые старцы и старухи кивали, и в их выцветших глазах светилась последняя, собранная по крупицам, решимость.

— У меня приказ сжечь этот город, — тихо, почти апатично сказал Эйвинд. Впервые за долгие годы он чувствовал себя не в своей тарелке. Молодым, глупым, неправильным. — Сжечь дотла.

— Это еще зачем? — спросил старик со злым любопытством.

— Чтобы враг не смог здесь переночевать. Не согрелся у наших очагов. Не попробовал нашего хмельного эля. Не нашел ни крошки нашего хлеба. Чтобы он пришел на пепелище. Чтобы его воины засыпали голодными и злыми.