— Кончай его, Альмод! — кричал Берр, его голос срывался от нетерпения и проступающего страха. — Хватит играть с ним! Добей его!

Альмод посмотрел на своего хозяина, потом на меня. В его глазах что-то изменилось. Исчезло скучающее ожидание. Появилось мрачное, сосредоточенное решение. Он понял, что я не рядовой воин. Я был опасен. Я изматывал его. Я заставлял его тратить силы.

Он сменил тактику. Он перестал рубить с размаху и начал работать своим двуручником, как дубиной, нанося короткие, мощные, точно рассчитанные удары по моей защите, выбивая из меня последние силы. Он методично ломал меня. Мой щит развалился окончательно, от него осталась лишь рукоять и жалкий обломок дерева с умбоном. Я отбросил его с глухим стуком.

Я остался с одним мечом против его меча и его целого, массивного щита.

Он кровожадно улыбнулся. И это была улыбка человека, который знал, что игра окончена.

— Всё, мальчик. Пора спать. Валькирии тебя уже заждались…

Он пошел на решающий бросок. Он знал, что я ранен, знал, что я у края, знал, что у меня нет щита. Он сделал широкий, финальный замах, чтобы отсечь мне голову одним красивым, эффектным ударом. Чтобы угодить толпе. Чтобы угодить Берру.

И это была его роковая ошибка. Та самая, которую я ждал все это время. Та самая, на которую подсознательно надеялся. Он открылся. Вся его мощная шея, вся гортань, вся ключица были как на ладони. Все его внимание, вся его ярость, вся его мощь были сосредоточены на этом одном, сокрушительном ударе.

Я вложил в свои ноги всю оставшуюся силу, всю свою ярость, всю свою боль, все свое отчаяние и всю любовь к Астрид, которая горела во мне, как последний огонек в стуже. Я рванулся вперед. Прямо на него. Навстречу смерти.

Его меч со свистом прошел у меня над головой, я почувствовал, как ветер от клинка раздувает мои мокрые от пота волосы.

А мой меч вошел ему в горло.

Я всадил его по самую рукоять. Чувствуя, как сталь пробивает плоть, хрящи, трахею, вены. Теплая, липкая, алая кровь хлынула мне на руку, залила лицо, ослепила мой единственный зрячий глаз. Я почувствовал ее соленый вкус на губах.

Альмод замер. Его маленькие, глубоко посаженные глаза внезапно стали огромными и стеклянными. В них билось тупое, животное непонимание. Из его пробитого горла с шипением вырвался пузырящийся клокочущий звук. Он выпустил меч, и тот с тяжелым стуком упал на утоптанную землю.

Я попытался дернуть свой клинок на себя, ожидая, что он рухнет. Но сил не хватило. И этот гад не упал!

Вместо этого его рука, толстая, как бревно, молниеносно взметнулась и впилась мне в горло. Пальцы, сильные как тиски, сдавили глотку, перекрывая воздух. Я задохнулся, пытаясь вырваться, но его хватка была мертвой.

Он грозно ухнул и поднял меня.

Это было невозможно, немыслимо! Он поднял меня одной рукой, как щенка. Кровь хлестала из его раны, заливая мне лицо и грудь горячим липким потоком. Он занес другую руку, схватил меня за пояс и, с низким, булькающим рыком, швырнул в сторону.

Я пролетел по воздуху и врезался в первый ряд зрителей. Мы рухнули кучей, я — на них, они — на меня. Крики, ругань, хруст. Я лежал, оглушенный, не в силах вздохнуть, слыша, как кто-то хрипит подо мной.

Подняв голову, я увидел Альмода. Он все еще стоял, колыхаясь, как дерево под ударом топора. Из его горла торчала рукоять моего меча. Он сделал шаг, потом второй, прошел почти половину круга, оставляя за собой широкую, алую дорожку. Его взгляд был пуст и устремлен в никуда.

Потом его колени подкосились. Он осел сначала на одно колено, затем на другое. Постоял так мгновение, как молящийся идол, и тяжело, с глухим стуком, повалился набок. Его тело вытянулось в судороге, могучие ноги дернулись, брыкая желтую листву, и он, наконец-таки, замер.

Из горла у него по-прежнему торчал мой меч. Круглая площадка была тиха, если не считать моего хриплого, судорожного вдоха.

Я неуклюже встал и, пошатываясь, подошел к поверженному противнику.

Гробовая тишина повисла над опушкой леса. Даже ветер стих.

Никто не кричал. Никто не шевелился. Все в шоке смотрели на рубиновое озеро, растекавшееся на желтой листве возле тела Альмода.

Я стоял, пытаясь поймать дыхание, но вместо воздуха в легкие врывался только запах крови и смерти. Каждый мускул, каждая кость в моем теле кричала от боли и истощения. Лихорадка вернулась, затуманивая сознание, делая мир нереальным, плывущим. Еще мгновение — и я рухну рядом с ним, побежденный не врагом, а собственной немощью.

Я медленно, с нечеловеческим усилием, поднял голову. Мой взгляд, сквозь пелену крови и пота, нашел Берра. Он стоял во втором ряду, вцепившись пальцами в плечи своих дружинников. Его лицо, еще секунду назад сияющее уверенностью, было белым, как свежевыпавший снег. Его глаза были выпучены от чистого, неприкрытого ужаса и неверия.

Я сделал шаг. Потом другой. Я шел к нему, шатаясь, как пьяный, оставляя на земле кровавые следы. Толпа молча, в каком-то священном ужасе, расступалась, пропуская меня. Я видел их лица — бледные, испуганные, восхищенные. Видел Эйвинда, который смотрел на меня с широкой, лихой ухмылкой, но в его глазах стояли слезы. Видел Лейфа, который кивнул мне, и в его суровом взгляде было одобрение воина.

Я подошел к Берру вплотную. Он был выше и толще меня, но в этот момент он казался маленьким и жалким, как ребенок, застигнутый врасплох.

Я медленно поднял свою окровавленную правую руку. Ладонь и пальцы были липкими от теплой крови Альмода.

Я нежно, почти ласково, положил ее ему на лоб. На его влажную, холодную кожу.

Он вздрогнул, как от удара током. Все его тело затряслось в мелкой, унизительной дрожи.

Я провел ладонью вниз, по его носу, по пухлым, безвольным губам, по двойному подбородку. Багровая, отвратительная полоса осталась на его бледной, потной коже. Он выглядел так, будто его только что зарезали, будто он был жертвой, а не заказчиком.

Я посмотрел ему прямо в глаза. Мои губы дрогнули. Я сказал всего одну фразу. Тихо, хрипло, но так, чтобы слышали ближайшие, чтобы каждый слог впивался в сознание, как шип.

— На колени…

Это сработало, как заклинание. Его ноги подкосились сами собой. Ветки хрустнули под его тяжестью. Он уронил голову, не в силах выдержать моего взгляда.

И этот жест сработал, как костяшка домино…

Сначала один старый воин с седыми висками. Потом другой, молодой парень, что только что кричал за Берра. Потом десятки, сотни. Воины в кольчугах, бонды в грубых одеждах, ремесленники с мозолистыми руками, женщины в платках — все, кто был на этом поле, опускались на колени. Они начинали бить себя в грудь, сперва несогласованно, потом все ритмичнее, все громче. Словно одно огромное, могучее сердце забилось в такт на всей поляне.

Зз сотен глоток вырвался один, нарастающий, как гром перед бурей, сокрушительный крик:

— Рю-рик! Рю-рик! Кон-унг! Кон-унг!

Это был рёв признания и преданности. Рёв дикой, первобытной, языческой силы, которая возносила меня на вершину, делая из человека — правителем, из воина — королем.

Я наклонился к самому уху Берра, который дрожал, прижавшись лбом к земле, словно пытаясь в нее провалиться.

— Отныне ты мой, Берр, — прошептал я, и мой голос был слабым, как шелест листьев, но каждое слово падало, как молот Тора. — Все твои владения — мои. Твои корабли, твои стада, твои полные амбары, твои лавки в чужих землях. Ты будешь служить мне. Верно. Преданно. Безропотно. Если я заподозрю тебя в заговоре, если ты посмотришь на меня косо, если твоя тень покажется мне слишком длинной… Я раскрою над тобой кровавого орла. Ты слышал саги? Ты знаешь, как это делается? Я изучу этот вопрос специально для тебя. Я буду твоим личным палачом. И я буду медленным. Очень медленным. Ты будешь умолять о смерти, но я не услышу.

Он судорожно сглотнул. Его плечи затряслись еще сильнее. Он попытался что-то сказать, вымолить пощаду, но смог лишь издать жалкий, похожий на всхлип щенка, звук. Он кланялся еще ниже, словно пытаясь вжаться в землю, стать ее частью, чтобы избежать моей воли.