А сейчас я улыбался. Той зловещей улыбкой, которой, наверное, может улыбаться очень злой человек, наслаждающийся тем, что он убивает людей. Но я не наслаждался. Напротив, своей улыбкой я скрывал противоречия, а, возможно, и негодование, что прямо сейчас я занимаюсь тотальным уничтожением людей.

Ведь одно дело — давать человеку, воину, шанс встретиться с тобой и в честном бою проиграть. А другое — когда ты уничтожаешь противника без какой-либо возможности для него противопоставить хоть что-то.

Но с другой стороны, если на кону стоят жизни моих солдат, тех людей, которых я обучил, привёл с собой, которые верят мне, то разве может сравниться в данном случае жизнь врага с жизнью верного товарища?

— Горите в аду, черти! — не выдержал и сказал я.

Нефтяные пятна подходили к турецким кораблям. Они обволакивали их как будто бы нежно. Пламя, всё ещё сгорающее, словно бы обнимало турецкий флагман. Это могло выглядеть даже несколько интимно, но…

Я посмотрел на недалеко стоящих от меня офицеров, и они отворачивались.

— Следить за обстановкой! — потребовал я. — Я же могу это видеть! И вы должны! Там горят те, кто пришёл нас убивать!

Говорил я, и офицеры нехотя, но всё-таки поворачивались и наблюдали за происходящим. А там, сперва на линейном корабле, а потом и на фрегатах, уже начинали гореть люди. Четыре корабля противника и вовсе получили серьёзные пробоины ниже ватерлинии. И теперь они, пока ещё медленно, но всё более ускоряясь, шли ко дну.

Особенно страшно было наблюдать за тем, как горят люди на галерах. Ведь как ни отгоняй такие мысли, но всё равно они предательски лезут в голову. Ведь там могут быть в том числе и православные люди. Турки используют на своём гребном флоте почти исключительно рабский труд. Но как воевать, если постоянно оглядываться на рабов? Систему нужно уничтожить — тогда и рабства не будет. Впрочем, мне ещё предстоит разбираться с нашим, русским рабством. Крепостничество… Не о нем сейчас.

Примерно половина галер стали спешно разворачиваться. Галерам проще это сделать, тем более, когда они шли против течения. Так что, скорее всего, часть турок от нас ускользнёт. А вот парусники они сюда явно зря притащили. Даже если бы сейчас уже начинающий гореть с обоих бортов линейный корабль попробовал развернуться — у него бы ничего не вышло. Он обречён.

Обречены были и те матросы, которые начали спрыгивать с корабля. Но куда они прыгали? В горящее нефтяное пятно? Конечно, это ужасная смерть — сгореть.

— Бах-бах-бах! — начали работать стрелки.

Расстояние до реки было огромным — метров семьсот. На такой дистанции сложно работать даже с оптическим прибором. Это почти невозможно. Вот только стрелки, получив приказ на отстрел турецких солдат и офицеров, показывали чудеса меткости. С такого расстояния и так профессионально регулярно поражать людей, которые горят… это словно бы ангелы направляют пули, желая облегчить участь умирающих в огне. Ведь смерть от пули куда как менее болезненна.

Там на западе шёл бой. Даже гремели пушки, которых у турок было, видимо, предостаточно. Нам-то отвечать нечем. Но я уверен, что стрелки справятся и на том направлении. Иметь, всё-таки, преимущество в дальности и меткости стрельбы — это решает многие вопросы на поле боя.

А я должен был отправлять сейчас подмогу Саватееву и Алкалину. Но вот застыл. Я смотрел в бинокль — какой-то турок, офицер, неумолимо покрывался огнём. Но в отличие от других турецких матросов и офицеров, он никуда не побежал, не стал кричать. Он оскалил зубы и просто принимал… вот так, будто бы манекен, а не живой человек со своими чувствами, эмоциями, нервными окончаниями. Он принимал смерть. Он смотрел на меня — наверняка не видел, что это именно я, но, может быть, бинокль давал отблеск, и офицер с высоко поднятым подбородком смотрел в ту сторону.

Он проиграл. Он привёл людей на гибель. И теперь я во всём этом видел какой-то ритуал. Он будто бы проводит обряд сеппуку — самоубийства, распространённого в Японии. Это мужественный человек, который совершил лишь одну, но ужасную ошибку? И за всё нужно платить.

Не все на кораблях отчаивались. Многие пытались бороться с огнём, и даже на отдельных участках это получалось. Однако некоторое время было просто невозможно зачерпнуть воду с реки, чтобы вылить её на палубу и продолжать тушить пожар. В таком случае можно усилить огонь, ускорить погибель корабля.

Но вот постепенно, в сторону убегающих галер, уходило нефтяное пятно. И оно уже не так полыхало — да почти и затухло. Нефть выгорела. И вот в таком случае у наших врагов был шанс на хоть какое-то спасение. Хотя, как я видел, паруса-то уже все сгорели. Галеры только могли бы уйти.

— Предлагайте им сдаться. Если ответят благосклонно — тут же посылайте лодки и галеры и спасайте всех тех, кого ещё можно будет спасти! — принял я решение.

И всё-таки я, наверное, не настолько жёсткий человек, чтобы принимать все эти ужасы, что наблюдаю сейчас в турецком флоте. Однако я подумал о том, что было бы неплохо ещё и использовать в дипломатии тот факт, что русские не звери, что мы спасали тех, кто пришёл нас убивать. А вот если все они сгорят — тут уж европейцы вновь и вновь будут обвинять нас в варварстве.

Так как лучше? Быть бичом османов, или же гуманистом? Я даже растерялся. Или пусть теряются в догадках и враги России? Коли уж я не могу в себе разобраться и однозначно выбрать жестокость, или гуманизм, то разве кто иной поймет меня?

Да и чёрт с ними. Однако, складывается крайне узкое поле для дипломатических возможностей. Но нам необходимо с европейцами договариваться постоянно.

Турки сдавались. Они очень охотно поднимали белый флаг, ставший на этой войне окончательным символом поражения. Другие галеры улепётывали. И всё равно я не до конца понимал, зачем части галер, которые уже почти скрылись за поворотом, показывать белый флаг.

— Господин командующий, вижу паруса! Андреевский флаг на реи! — счастливым голосом, но с ещё не успевшими высохнуть слезами, сказал офицер связи.

— Удивительно… и он тоже решил нам помочь? Что-то не верю я в то, что Бредаль решился на столь дерзкий поступок и вошёл в Дунай, когда здесь находится часть турецкого флота, — вслух размышлял я.

А потом словно опомнился:

— Что на западе происходит? Почему я не слышу разрывов?

— Неприятель отходит! — после моего окрика, тут же посмотрев, что же происходит по левую руку, виноватым голосом отвечал офицер связи.

Стоит ли его винить за то, что перестал наблюдать, а уставился на горящие корабли и людей? Конечно, стоит. Ты свою задачу выполни, а потом уже переживай, смотри по сторонам, плачь, сокрушайся.

И, действительно, турки отходили от Измаила, а за поворотом показывались три русских фрегата, дальше шёл и наш линейный корабль. Пока что складывалось ощущение, что весь Черноморский флот вошёл в Дунай к нам на выручку.

Вот только турецкий флот догорал. Если в чём и поможет русский флот, то только в том, чтобы собирать ещё живых поверженных врагов. Впрочем, мне кажется, что вода сейчас настолько нагретая, что те, кто бросается в воду… далеко не факт, что останутся без ожогов. Хотя, возможно, я преувеличиваю.

Как-то быстро, просто, но слишком зловеще прошла эта операция. Впрочем, насколько скрупулёзно и тщательно к ней готовились, так оно и должно было произойти.

Я ещё раз бросил взгляд в сторону догорающего турецкого флагмана. К сожалению, покачал теперь уже по тому поводу головой, что там же явно немало богатств, которые пригодились бы и мне, и России. Но корабль начал идти ко дну.

Кто бы из русских мореплавателей не пришёл ко мне на помощь — теперь это его проблема. А я же буду готовиться покидать Измаил. Как говорится, Норов сделал своё дело, Норов может и совершить дипломатический визит в Австрийскую империю.

Теперь, когда я ещё раз показал, что меня так просто не возьмёшь, самое время прибыть к союзникам и макнуть их в их же непотребство и несоблюдение союзных отношений.