Середина XX века – старые объяснения больше не работают.

Философия продемонстрировала нам неспособность объяснить «понимание», да и редукционистский бихевиоризм Берреса Фредерика Скиннера[20], утверждавшего, что нам не следует даже пытаться проникнуть в «чёрный ящик» сознания, тоже сдался под напором критики.

Так что настал момент, когда пальму первенства в объяснении феномена «понимания» переняла когнитивная психология. Отцом когнитивной революции стал молодой тогда ещё Ноам Хомский, бросивший вызов Скиннеру[21].

Аргумент Хомского был прост и убедителен: ребёнок не может выучить язык во всей его сложности, просто копируя взрослых. А следовательно, в мозге должна существовать врождённая способность к «пониманию» – универсальная грамматика.

Впрочем, подход Хомского позволил лишь описать внутреннюю структуру языка, а этого совершенно недостаточно, чтобы объяснить само наше мышление. Собственно, этот вопрос и стал основным для его учеников-отступников – с одной стороны, Джорджа Лакоффа и Марка Джонсона, и чуть позже, с другой, Стивена Пинкера.

Лакоффу и Джонсону принадлежит знаменитая работа «Метафоры, которыми мы живём»[22], где они показали, что понимание – это не просто умственная операция, а скорее перенос внутренних схем с одних ситуаций на другие. Проще говоря, мы понимаем что-то новое, когда нам предлагают подходящую метафору.

Прислушаемся к тому, что мы говорим: «будущее ждёт нас впереди», «отношения – это сложный квест» или, например, «душевная тяжесть» и «эмоциональная гибкость». Это даёт нам ощущение понимания, но на самом деле перед нами классические метафоры.

Строго говоря, «будущее» не может «ждать». И почему оно делает это именно «впереди» – речь же не про пространство? «Отношения» – это что-то между двумя людьми, так при чём тут «квест»? И какая «тяжесть» или «гибкость» может быть у того, что, в общем-то, нематериально?

Но да, нам нужны понятные, укоренённые в нашем сенсомоторном опыте переживания, чтобы схватить суть того, о чём идёт речь. То есть понимание возникает не в системе абстрактных представлений, а через перенос схем из телесного мира в мир идей.

В книге «Субстанция мышления» Стивен Пинкер идёт ещё дальше[23]. Он показывает, что язык не просто описывает мир, а буквально повторяет его структуру. Пространственные координаты, причинность, время – всё это не абстрактные категории, а формы, в которых мы телесно переживаем мир.

И наш язык, по сути, моделирует структуру нашего поведения в физическом мире, а затем переводит её в символическую форму, чтобы мы понимали, о чём идёт речь. Когда мы строим предложение, мы фактически выстраиваем модель мира – соотношение объектов, действий, состояний.

Например, фраза «Мяч покатился к двери» – как мы понимаем её смысл? Здесь «мяч» – объект, «покатился» – действие со встроенной динамикой (движение по поверхности), «к двери» – указание направления.

Смысл рождается мгновенно, потому что и в нашем собственном опыте движения мы действуем по тем же схемам: объект → движение → цель. Язык просто переводит этот телесный паттерн в символическую форму.

Или другой пример – «Он преодолел трудности». Трудности – не физическая стена, но мы схватываем смысл через ту же телесную схему: есть препятствие → движение вперёд → усилие → победа.

Таким образом, мы что-то понимаем не потому, что нам оно каким-то чудесным образом «открылось», а потому, что мы спроецировали на реальность свой способ существования в собственном теле.

Когда мы строим предложение, мы фактически моделируем свою реальность: кто-то действует, что-то происходит, причём в какой-то последовательности.

Язык повторяет и базовые координаты нашего физического опыта – пространство, время, причинность – в мире абстрактных идей, наших представлений. Вот почему «будущее» может «ждать», а «душа» – быть «тяжёлой»: мы нашли способ перенесения телесного опыта в символическое пространство.

Но если так, то что мы тогда «понимаем»? Мы же просто проецируем себя вовне. То есть, по существу, себя же и познаём? Да, это даёт нам ощущение «понимания», но оно иллюзорно. Проецируя своё мировоззрение на другого человека, мы, согласитесь, часто ошибаемся. Проекция – это не познание, а иллюзия знания, и это вовсе не понимание, хотя нам так кажется.

Другая линия когнитивных исследований оказалась более прагматичной. Здесь пионером считается профессор факультета психологии Принстонского университета Филип Джонсон-Лэрд. Он сформулировал идею «ментальных моделей»: «Понимание, – утверждает он, – это не запоминание слов, а построение внутренней модели ситуации»[24].

Например, когда мы слышим: «На столе стоит ваза с цветами», – в нашем сознании моментально возникает соответствующий образ: стол, ваза, цветы. И если нам затем скажут, что «цветы находятся выше стола», то мы ничуть этому не удивимся. Однако же, если прозвучит фраза: «Цветы располагаются ниже стола», – то мы почувствуем напряжение. Наш образ рушится – нам нужно срочно менять свою модель, вообразить что-то другое.

Человеческое мышление, по Джонсону-Лэрду, – это построение, проверка и реструктурирование ментальных моделей. При этом соответствие наших внутренних моделей реальности – это понимание, а ошибка понимания – это проблема или модели, или нашей рабочей памяти, которая не может удержать необходимый уровень сложности.

Собственно, именно благодаря этому механизму, как утверждают исследователи, мы и способны рассуждать о гипотетических ситуациях, удерживать альтернативы, предсказывать последствия событий. То есть понимание – это всегда некая функциональная модель, без какой-либо философской претензии на истинность.

В последующем этот подход углубил основатель междисциплинарной области когнитивной инженерии Дональд Норман – он ввёл понятие «концептуальная модель»[25]. Когда мы взаимодействуем с прибором, мы создаём в себе представление о том, «как он работает». И если это представление совпадает с логикой системы, мы говорим о понимании. Если же не совпадает, то, значит, мы не обладаем пониманием.

Простейший пример – газовая плита. Если ручка соответствует конфорке, мы понимаем: поворот → нагрев. Но если интерфейс построен так, что ручка «отвечает» за другую конфорку, то возникает сбой. В результате мы теряем понимание, но не потому, что стали «глупее», а потому, что среда не поддержала эту нашу модель и нам надо создать какую-то другую.

То есть в когнитивной науке постепенно возобладал подход, согласно которому понимание стало приравниваться к оценке эффективности взаимодействия человека со средой.

Этот тренд продолжает и один из создателей теории управленческих решений, лауреат Нобелевской премии по экономике и Премии Тьюринга Герберт Саймон. Он приходит к заключению, что «понимание» – это, прежде всего, способность решать задачи[26].

По сути, он говорит: понять задачу – значит реструктурировать её так, чтобы она стала решаемой. Человек решает шахматную задачу не потому, что хранит в своём мозгу все возможные комбинации фигур на доске, а по-тому, что видит ключевую конфигурацию и выделяет структуру.

Неудивительно, что Саймон и его не менее знаменитый коллега Аллен Ньюэлл создали одну из первых компьютерных моделей мышления – General Problem Solver. Она была, по нынешним временам, очень примитивной, но реализовывала заявленный принцип «понимания» – осуществляла процесс поиска и перестройки данных, а не накопление готовых знаний[27].