– Да кто ещё?! – взревел Бьёрн Неистовый со шрамом во всё лицо. Он был прежним ярлом, и окажись на месте Стюра, Олаф до сегодняшнего дня бы не дожил. А если бы дожил, это был бы его последний день. – Никакого почтения у молодёжи, ничего святого! – Бьёрн яростно погрозил клюкой.

– Да как же никакого! Я же ни одного блота не пропускаю!

– …То мыша в сосуд с жертвенным зерном подбросишь, – флегматично развил мысль Хройдгерд и вправду Зоркий. – То камешки в сапоги годи подсыпешь. То приветственные руны в Священной роще на снегу напишешь…

– Ну вот! – поддержал Олаф, хотя за собой такого не помнил.

– …мочой, – закончил старейшина.

– А, это?.. Это было такое… По молодости. По глупости! Я же взрослею. Умнею. Я так больше не буду!

– Это-то и пугает, – продолжил Хройдгерд. – До чего ты додумаешься в следующий раз? Мы посовещались и решили: ты должен совершить паломничество к Горному Хёргу, посвященному Фрейе, и вымолить у неё веру, охальник!

У Хройдгерда тоже была клюка, и этой самой клюкой он по голове Олафа и огрел. Было не столько больно, сколько обидно. Но заслужил. К тому же старейшины и в самом деле были мудры: лучшее, что сейчас мог сделать Олаф Рыжий – это пропасть с глаз Стюра Грубого долой. И подольше. Ну хотя бы на время паломничества. А там он и задержаться может. Поохотиться во славу великой Светлейшей из ванирок. Жертву принести достойную.

– Я исполню вашу волю, – согласился Олаф.

– И прекращай со своими глупыми шуточками! – Бьёрн снова погрозил клюкой. – Ну брысь отседова, недоумок!

Олафу не резон было задерживаться. Чем быстрее он покинет Хильдисхоф, тем безопаснее для него же. Он прикрыл дверь, и за нею ему послышался хохот, и сквозь него голос Бьёрна:

– А как он задницей в огонь-то!..

Но это, конечно, Олафу почудилось.

Если идти по лесу на лыжах и крутыми тропами между скал, до Горного Хёрга пути было меньше, чем полдня. Следующим утром, прямо с рассветом, Олаф собрался в путь. Чего тянуть? Сложил походную справу, оружие, еду на первое время и, тяжело вздохнув, полез в тайник. Там у него хранилась его лучшая работа – изящный серебряный браслет! Поделка вышла чудо до чего хороша: основа гладенькая, косицей, и пряди в ней ровные, нигде ни толще, ни тоньше – на загляденье! Кошачьи головы на оконечьях долго не давались. Сколько Олаф воска извел на на формы – не сосчитать. Эгиль-бортник изворчался весь, хоть уговор у них был ясный: он Олафу – воск, а Олаф ему – отбивает и точит все серпы да косы, какие Эгиль на подворье найдет и к Олафу в кузню притащит. И Олаф свою часть уговора выполнил честно.

Измаялся весь, ни спать, ни есть не мог – а все-таки совладал! Кошки Фрейи вышли как живые, и даже наставник Хёггвандиль, хоть поленом и перетянул за то что воинский браслет с бабской цацкой уравнял, но не зло. А когда узнал, что Олаф украшение делает, чтобы невесте поднести, когда свататься станет, и вовсе отмяк, похвалил – видно, мол, что с душой сделано! Добавил, правда, что если бы Олаф на такую ерунду не разменивался, давно бы уже мастером, а не подмастерьем был… Но зато разрешил не таиться, возиться со своей «поделушкой» открыто. Как же – для невесты ведь! У мастера Хёггвандиля и отца Олафа оженить его – первая мечта была, ждут – не дождутся. Ну и Олаф тогда смолчал, не стал расстраивать старого наставника. Он же не соврал – браслет ведь и впрямь для будущей невесты делал. Появится же когда-то у него, Олафа, девица, к которой захочется и посвататься, и весь мир к ногам положить, и… и… и даже бросить маяться дурью и стать-таки серьезным человеком!

Вот ей он браслет и поднесет!

Ну вот и несет, стало быть.

Фрейе.

Сам дурак, конечно, чего уж там – Олаф не спорил. Но браслета, любовно придуманного, выпестованного, выглаженного, все равно было жаль! Хоть надежды встречи с той самой единственной, что сразит его наповал своей красотой, виделись туманными. Особенно если Фрейя, которая среди прочего, соединяла сердца, на него рассердится. Восхитительная Фрейя, покровительница всего прекрасного, должна была оценить если не тонкость работы – ведь Олаф пока числился лишь подмастерьем, – то старание точно!

Он скользил по равнине на широких лыжах. Фрейр выгнал солнце на небо, но оно вставало неохотно и лениво, не желая согревать заснеженную землю. Утренний мороз кусал обветренные щёки, поросшие щетиной. Ледяной ветер пытался вытянуть всё тепло, будто с великаншей Скади Олаф тоже поссорился, хотя уж кого-кого, а хозяйку заснеженных гор, властительницу вьюги и покровительницу лыж и охоты он чтил. Великаншу с таким неуравновешенным характером лучше не злить.

Когда долина уткнулась в горы, Олаф спешился, снял лыжи и полез по распадку вверх. Там, высоко, почти у самой вершины, находился вход в пещеру Горного Хёрга. Олафу уже случалось там бывать, но не в качестве наказания. Там проводилось его посвящение в подмастерья: приносили дары богу-кузнецу Велунду, творцу волшебных мечей и чудодейственных предметов. Сегодня Олаф нёс туда в качестве искупления своё творение.

Вот так и вся жизнь и проходит: работаешь на то, чтобы расплатиться со своими долгами. Наверное, старейшины правы. Пора что-то менять. Взяться за ум.

…Да Олаф же не против! Только где его найти, этот ум? Не взяться, так хоть подержаться ненадолго!

Когда впереди показалась чёрная дыра пещеры, он уже подустал и изрядно проголодался, но решил не откладывать дела в долгий ящик. Всё же удача, которую могла подарить, а могла и забрать Фрейя, – очень важная штука. Ярл Стюр Грубый очень хорошо это доказал на своём примере.

Олаф зажег факелы на стенах и свечи на каменной столешнице Хёрга, разложил душистые ветви ели и алые грозди мороженой рябины и вынул свой браслет.

– О великая Фрейя, хозяйка чертога Фолькванг, погонщица кошек, оседлавшая дикую Хильдсвини, чьи глаза видят истину сердца, а уши слышат мольбы влюбленных, молю тебя, прими мою скромную жертву и даруй мне веру…

На мгновение Олафу показалось, что каменный под ним качнулся, и в следующий момент из ниоткуда в его руки упала юная дева, прекраснейшая из всех, кого Олаф когда-либо видел.

– Фрейя? – Неужто сама Фрейя почтила Олафа своим присутствием?

Фрейя! Сама Фрейя! Та, Что Дарует Процветание И Счастье! Богиня ванов! А-а-а-а!

Олаф почувствовал, что ноги его слабеют, и благоговейно опустился на колени. И замер, не зная, как быть с драгоценной ношей: опустить на землю? Так ведь Та, Что Заставляет Вздуваться Море ему такого не велела: уж небось, он и так перед ней отличился – не отмоешься. Не хватало еще оскорбить богиню.

Держать на руках дальше? А… а разве Олаф достоин? Он ведь не жрец, не конунг, не ярл! Вот никогда Олаф не жалел, что он – это он, а не кто-то другой, а тут аж взметнулось всё, так захотелось оказаться, стать кем-то большим, чем он, Олаф, подмастерье кузнеца, воин и охотник, есть. Тем, кому по чину держать на руках златокосую богиню с глазами голубыми, как весеннее небо над фьордами!

Прекраснейшая Из Жен шевельнулась у него на руках, взглянула… так взглянула, что Олаф разом вспомнил, что та не зря зовется еще и Владычицей Убитых. И Скьяльф (дрожь, трепет) Фрейю прозвали не за то, что невинно ресницами трепещет. Нет, это имя дано той, что вызывает дрожь земли и моря!

И повелевает магией и тайными искусствами – иначе как объяснить, что Олаф без слов понял, чего желает Фрейя, и почтительно, с поклоном поставил богиню на каменный пол пещеры. Она прижалась к его груди.

– Волосы! Ай! – заверещала Фрейя будто не богиня, а обычная земная женщина.

И Олаф с ужасом осознал, что прильнула к нему Прекрасноликая не в знак благоволения, а потому что её волосы запутались в витой фибуле. Эту застёжку для плаща Олаф тоже выковал сам, так что был вдвойне виноват. Он попытался помочь, но от накатившей паники пальцы онемели и стали непослушными.

– Грабли убери! – рявкнула на него Златокудрая, и Олафа охватил почтительный трепет. Истинная воительница!