Сразу же из глубины коридора, ведущего в жилую часть замка, бесшумно появилась Ирма. Её невысокая, плотная, коренастая фигура в простом сером платье-мешке казалась неотъемлемой частью этих старых стен. Ей было примерно моих лет, но её полуорчья кровь и суровая жизнь наложили другой отпечаток: кожа была плотной, как дубленая кожа, широкое лицо с мощной челюстью и небольшими, острыми клыками, выглядывающими из-под губы, было изрезано морщинами-шрамами. Её глаза, желтые, как у совы, внимательно оглядели меня, оценивая усталость.

– Новости есть? – спросила я привычным полушепотом, сбрасывая с плеч потрепанную верхнюю одежду и подавая ей вместе с теплым платком.

Ирма покачала головой, коротко и резко. Её движения были экономными и точными.

– Никаких, госпожа. Всё тихо. Ловушки по периметру целы, сигналы не срабатывали.

Ну, и слава местным богам – если они, конечно, есть. Спокойная ночь. Все проще жить без новостей, которые в этом мире редко бывали добрыми.

Скинув тяжелые, промозглые снаружи, но уютные внутри сапоги на медвежьем меху, я в толстых шерстяных носках прошла по каменному полу в сторону кухни. Это была моя главная жилая комната – не парадный зал с огромным, вечно холодным камином, не мрачная библиотека, а именно кухня. Комната в дальнем конце первого этажа, закопченная веками, но бесконечно теплая и живая. Массивный очаг, сложенный из темного камня, занимал половину стены; в нем всегда тлели угли, готовые разгореться при первом же дуновении.

Я уселась на свой любимый дубовый стул с точеной спинкой возле небольшого слюдяного окна, за которым сейчас была лишь непроглядная чернота. Есть не хотелось – после визита к брату в горле стоял комок невысказанных слов. А вот чая горячего, крепкого, с дымком и травами, я выпила бы с наслаждением.

Ирма, словно читая мои мысли, а может, просто зная меня уже как облупленную, уже ставила на грубый дубовый стол возле меня тяжелый глиняный стакан в простом железном подстаканнике. Из него поднимался густой, ароматный пар, пахнущий иван-чаем, лесными ягодами и чем-то горьковатым, целебным. Рядом легла деревянная ложка и маленькая глиняная плошка с густым липовым медом – Ирма знала, что я люблю подсластить горечь. Всё это было сделано молча, без лишних движений, и в этой молчаливой предупредительности была настоящая, простая забота, которой мне так не хватало в обоих мирах.

Я допила чай до дна, чувствуя, как густой, согревающий напиток разливается теплом по усталому телу. Горечь трав смягчалась сладостью меда, но легкая терпкость оставалась на языке, как послевкусие этого долгого дня. Поставив тяжелый стакан в подстаканнике обратно на стол, я поймала себя на том, что просто сижу и смотрю на дрожащее отражение пламени очага в темной поверхности глины.

Сил не оставалось ни на что. Поднявшись со стула, я кивнула Ирме, все так же молча сидевшей в углу и чинившей что-то из одежды. Она ответила коротким взглядом своих желтых глаз – всё в порядке.

Путь по каменной лестнице на второй этаж, в мои покои, показался сегодня бесконечным. Свечи в железных подсвечниках на стенах зажигались сами, едва я приближалась, и гасли позади, погружая пройденный путь обратно во мрак. Воздух в спальне был холодным, прозрачным и неподвижным. Я механически, почти не глядя, сняла платье, повесила его на спинку стула и надела длинную, простую льняную ночную рубаху – пижамой это можно было назвать лишь с большой натяжкой. Ткань была прохладной и грубоватой на ощупь.

Не разжигая камин, я забралась под тяжелые одеяла и шкуры. Холод постельного белья быстро сменился накапливающимся теплом собственного тела. Физическая усталость, накопленная за день тряской в карете и душевным напряжением, навалилась сразу, густой и неодолимой. Мысли расплылись, и я провалилась в сон почти в тот же миг, как закрыла глаза.

И мне приснилась Земля. Не вся сразу, а обрывками, яркими и болезненными. Беззвучный шелест страниц в тишине читального зала, где пылинки танцевали в луче света из высокого окна. Холодная, мокрая поверхность плитки тротуара под щекой. Гулкое эхо шагов в пустом подъезде панельной высотки. Запах кофе из соседней квартиры и далекий гул трамвая. Это был не связный сюжет, а просто вспышка ощущений, знакомых до боли и бесконечно далеких.

Я проснулась утром от того, что луч бледного зимнего солнца пробился сквозь узкое окно-бойницу и упал прямо на лицо. Первым чувством, еще до того, как я полностью открыла глаза, была легкая, но отчетливая тоска. Она лежала на душе тонкой, холодной пеленой, как иней на стекле. Тоска по центральному отоплению, по электрическому чайнику, по глупому утреннему шоу по телевизору – по той простой, понятной жизни, где не было магии, но не было и этой вечной, скрипучей тяжести почти что средневекового быта.

Я лежала, глядя в потолок с темными балками, и слушала тишину замка. Она была другой, не городской. Здесь тишина была плотной, живой, нарушаемой лишь скрипом дерева и далеким завыванием ветра в башенках. Тоска медленно отступала, уступая место привычной утренней апатии и мыслям о делах на сегодня. Где-то внизу, на кухне, уже слышались приглушенные звуки – Ирма уже продолжала свой день. А мой только начинался. Снова.

Сон отступил, уступив место суровой реальности каменных стен. Я лежала еще несколько минут, слушая, как замок поскрипывает на зимнем ветру, пока тоска по прошлому не сменилась практичной мыслью о том, что в спальне становится не просто прохладно, а по-настоящему холодно.

С неохотой я выкарабкалась из-под горы одеял и подошла к умывальнику. Вода в медном тазу, принесенная Ирмой еще до рассвета, была ледяной. Умывание превратилось в краткую, бодрящую пытку, от которой по коже побежали мурашки. Я протерла лицо грубым, но чистым льняным полотенцем, глядя на свое отражение в потускневшем оловянном зеркале: все те же знакомые черты, чуть более усталые, чем вчера, темные волосы, заплетенные на ночь в простую косу, и глаза, в которых застыла привычная осторожность.

Я надела теплое шерстяное платье простого кроя, землистого цвета, поверх него – стеганую безрукавку-душегрейку. Одежда была не для приема гостей, а для жизни – немного поношенная, но прочная и теплая. На ноги – толстые носки и мягкие, стоптанные домашние туфли из войлока. Я не стала заплетать волосы тщательно, лишь собрала их в простой узел у затылка.

Спустившись в кухню, я застала Ирму за привычным делом. На столе уже дымилась простая, но сытная еда: ломоть темного, плотного хлеба, кусок овечьего сыра, горсть лесных орехов и кружка горячего травяного отвара с мёдом. Запах хлеба и дыма был уютным и основательным. Мы позавтракали молча, каждый погруженный в свои мысли. Теплая еда и напиток постепенно прогнали остатки ночного холода и сонливости.

После завтрака пришло время для работы. Я надела поверх всего свою рабочую шубейку попроще, повязала на голову теплый платок, а руки защитила грубыми кожаными перчатками. Ирма, уже одетая в свой потрепанный тулуп, протянула мне плетеную корзину, а себе взяла две и пару туповатых, но надежных заступов.

Мы вышли на задний двор – не парадный, ухоженный сад, а тот, что примыкал к кухне и служил огородом и хозяйственным уголком. Воздух был холодным, колким, пахнул хвоей, морозной землей и дымом из трубы. Скудные, давно собранные основные посевы дополняли несколько грядок с самыми выносливыми корнеплодами, оставленными в земле до последнего. Земля уже схватилась мерзлой коркой, и работа предстояла тяжелая.

Якоб где-то вдали колол дрова, равномерные удары топора отдавались эхом. Я опустилась на колени на жесткую, промерзлую землю у грядки с пастернаком и кормовой свеклой. Ирма, не говоря ни слова, принялась за другую грядку. Мы работали молча, методично выкапывая из жесткой земли уцелевшие, не тронутые морозцем овощи: корявые, невзрачные, но такие ценные. Руки в перчатках быстро покрылись землей, спина начала ныть от неудобной позы. Каждый вытащенный корнеплод, отправленный в корзину, был маленькой победой над надвигающейся зимой, крохотной гарантией того, что в самые лютые месяцы у нас будет своя, пусть и простая, еда.