© Frogspawn Ltd 2025

© Киланова А., перевод на русский язык, 2026

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

Тебе.

Да, именно тебе. Ты знаешь, кто ты.

22 июля 1993 года

Я развеяла прах матери в Нью-Йорке ночью четвертого июля. Помню запах залива, и теплый ветер над нагретым солнцем камнем, и сладкий ностальгический дух крендельков, и пончиков, и мусора, и дыма, и жаркий, острый, опасный запах фейерверка, громыхающего в небе.

После этого я попрощалась с Нью-Йорком. Он был ее мечтой, а не моей. Я потратила наши последние доллары на дешевый авиабилет до Марселя и через три дня стояла на берегу другой гавани, глядя на Средиземное море. Здесь было так же жарко, но дул легкий ветерок, и от воды тянуло солью и озоном. Почти вся моя одежда была на мне, а в единственной холщовой дорожной сумке лежали документы, кошелек, запасная одежда, кольцо матери и маленький набор косметических принадлежностей из экономкласса. Потертый карманный атлас Франции и мамина колода карт Таро в шкатулке из сандалового дерева. У меня было от силы пятьсот франков, не было семьи и места, куда пойти. В моем паспорте стояло имя Сильвиан Роша. Пришло время сменить обстановку.

Мы с матерью предпочитали большие города. Она всегда говорила, что в городе проще скрыться. Проще быть никем. Проще оставаться незамеченной. Я никогда не спрашивала, почему ее так манит небытие. Но города переполнены; бесстрастны; люди текут сквозь них. Города – это карманы, которые можно обшаривать; дешевые отели, из которых можно съехать, не заплатив; недорогая еда; подержанная одежда; отсутствие вопросов. На одинокую девочку в городе всем плевать, разве что она и правда попала в беду. А я была сообразительным ребенком и знала, куда идти; умела находить то, что мне нужно; добывать еду бесплатно на рынках; обменивать свой труд на самое необходимое. Но теперь я впервые по-настоящему осталась одна. Мать покинула меня и забрала свои страхи: страх слишком долго оставаться на одном месте; страх пустить корни; страх тени. Особенно страх тени – Черного Человека, который преследовал нас. Ничего не осталось; все было развеяно по ветру над Гудзоном четвертого июля. Я была свободна.

Вот только я не чувствовала себя свободной. Полная свобода иногда парализует. Так много возможностей! Так много дверей наперебой требуют, чтобы я их открыла! Но с каждым сделанным выбором приходится отказываться от множества других. Отвергнутое будущее, невстреченные друзья; непрожитые жизни и неведомые пути. Дорогу всегда выбирала моя мать. Так много планов – и в конце так мало времени, чтобы их осуществить. И вот мне двадцать один, а у меня нет ничего, кроме бесчисленных возможностей. Я чувствовала себя клочком мусора, который уносит ветром.

Тот ветер. О да, теперь я его ощущаю. Он меняет имена, как меняли их мы: Трамонтана, Санта-Ана, Сирокко, Левант, Острия, Мистраль. Я ощущаю, как он тянет меня – возможно, в Италию, или в Испанию, или вдоль побережья в Монпелье, или вглубь материка в Тулузу или Арманьяк.

«Куда бы нам отправиться, Виан? Бордо, Монпелье или Ницца? Рим, Венеция или Милан? Лондон, Порту, Страсбург, Берлин? Но только не туда, где мы уже побывали. И не в Париж. Только не в Париж».

Я наугад открываю атлас. Мама иногда так делала, просто чтобы посмотреть, что выпадет. На развороте – река Баиз, к которой льнет горстка крошечных бастид[1], словно листья к лозе. Эту часть Франции я знаю плохо, но наконец вернулась сюда, будто влекомая инстинктом.

Одна из бастид носит женское имя. Вианн. Мне нравится, как это звучит. Похоже на мое имя, но не совсем; словно ветка, растущая из дерева. Возможно, это символ того, что меня ждет. Место перерождения. Почему бы не направиться туда, по крайней мере, пока не подвернется что-нибудь получше? Да, возможно, я направлюсь в Вианн и по дороге найду себя.

Но пока мне надо сообразить, где я сегодня буду спать; что мне есть; как найти свое место в этом незнакомом городе. И это еще не все. Я чувствую внутри пустоту. Не горе, ведь горе – это не отсутствие. Горе – это бремя воспоминаний. То, что вы делали вместе, а теперь придется делать одной. Знание, что воспоминания уже расплываются, как меловой контур на стене, и что скоро – возможно, не сегодня, но на следующей неделе, в следующем месяце или даже в следующем году – я забуду очертания ее лица и точный оттенок ее глаз.

Глядя в зеркало, я не вижу ни намека на нее. Только общие приметы двух людей, которые всю жизнь были вместе; въевшиеся в тело приметы. Кожа, позолоченная одним и тем же солнцем; одинаковые морщинки вокруг глаз. Мы много смеялись, я и моя мать. Надеюсь, тело не забудет.

Но внутри меня пустота. Я чувствую пустоту. Ее нужно заполнить. Жизнь пробивается сквозь смерть; эхо голосов и смеха. Если бы вокруг никого не было, я бы разложила карты и поняла, что это за чувство. Карты знают лучше, Виан. Прислушивайся к ним. И сейчас, в полдень, на берегу залива, над которым плывет запах дизельного топлива, и соли, и жареной рыбы, мне кажется, что ответ где-то рядом, в дрожащем воздухе, только руку протяни.

Я поднимаю глаза и вижу летнее небо, безупречно синее, словно плащ Девы Марии, не считая белой царапины двойного следа. По форме он похож на руну, развилку в небе, которая указывает на вершину холма, самую высокую точку старого города. На холме стоит тупая квадратная башня, напоминающая крепостную, с золотой верхушкой. Солнце вспыхивает на ней, словно подавая сигналы. Собор? В подобных городах золото обычно принадлежит Церкви. Я ничего не знаю о Марселе, хотя со временем узнаю его хорошо, и за отсутствием других идей поворачиваюсь к золотой занозе в летнем небе и иду к ней по узким улицам, поднимаясь по множеству набегающих друг на друга каменных ступенек. Скоро я узнаю, что это базилика Нотр-Дам-де-ла-Гард, или, как ее называют местные, Bonne Mère – Добрая Мать.

Подъем кажется бесконечным. Должно быть, вымощенные булыжником улицы соединяет не меньше тысячи ступенек. Камни раскалены. Я чувствую их сквозь тонкие подошвы туфель. Ноги ноют, и внезапно на глаза наворачиваются слезы. В последнее время мне часто хочется плакать. Полагаю, это вполне естественно. Срок моей беременности совсем небольшой, но я уже ее чувствую. Что-то изменилось. Меня не тошнит, но что-то надвигается, словно край грозового облака. Впереди тяжелые времена. Не только потому, что я одна или слишком юна, но и потому что ребенок станет для меня якорем. Ребенок вынудит меня пустить корни. Я не умею этого делать. Она не давала мне даже помыслить об этом. Мы были эфирными созданиями, питались светом, дождевой водой. Сама мысль об ответственности, о собственности – хотя бы запасной одежде – была опасна. Могла создать прецедент.

«Вещи тебя тормозят, – говорила она. – Из-за них ты чувствуешь себя особенным. Они шепчут, что этот клочок земли может принадлежать тебе, вместо того чтобы напоминать: мы лишь насекомые на коже планеты, пляшущие на вулкане».

Мать много такого говорила, особенно в свой последний год, когда рак начал брать верх. Мы покупали ей лекарства на черном рынке в Нью-Йорке – сильные опиаты, которые приглушали боль, но вызывали путаницу в мыслях и перепады настроения.

«Зачем я тебя взяла? – спрашивала она. – С чего решила, что ты можешь меня спасти?»

Конечно, она была не в себе, когда говорила это. Но в моем раннем детстве ее настроение то и дело менялось. Я помню хорошие дни; помню, как она смеялась и радовалась мелочам; и помню плохие, и ее растущий страх перед надвигающейся тенью. Позже я поняла. Черный Человек был символом будущего и символом прошлого. Это из-за него мы нигде не задерживались дольше чем на неделю; из-за него она выкидывала мои игрушки – слона, старенького бурого мишку, Мольфетту, мою милую Мольфетту, – когда я слишком привязывалась к ним.