«Он чует их запах на тебе, – говорила она. – Он знает, когда ты начинаешь привязываться. Единственный способ спастись от него – это ни на что не полагаться, ни в кого не верить».

Я часто размышляла, не значит ли это, что однажды она бросит меня. Порой мне этого почти хотелось. Моя постыдная тайна в том, что иногда мне хотелось, чтобы мать меня бросила. И теперь, когда я сама скоро стану матерью, я задаюсь вопросом: не будет ли ребенок думать обо мне так же и мечтать выдрать из земли корни, которые я отрастила ради него? Ведь я уже знаю, что этот ребенок станет центром моего мира. Я уже это чувствую, хотя он всего лишь пульсирующий комочек клеток. Точно так же, как знаю, что ему понадобится место, чтобы ответвиться от меня.

«Виан, дети всегда так поступают, – говорила мне мать. – Они учатся расти вбок. Твоя задача – любить их. Их задача – сбежать от тебя. И ты должна их отпустить, потому что таков твой долг перед вселенной».

Она сказала, что я должна усвоить этот урок с Мольфеттой. Мольфетта – крольчиха, последняя и самая любимая игрушка моего раннего детства. У нее был грязно-розовый мех, ленточка на шее, и я таскала ее за собой годами. Даже лишившись ее, я шепталась с ней в темноте бессчетных номеров мотелей. Я купала ее в раковинах бессчетных придорожных кафе. От нее пахло тем, что сходило за дом в нашей кочевой жизни, и когда мне было восемь, мать оставила ее на скамейке у железной дороги в Сиракузах, чтобы научить меня не привязываться. Потому что налегке путешествовать проще.

«Я не знаю, как тебя зовут, – говорю я ребенку, который пока лишь контур в моем будущем. – Но уже знаю, что однажды ты покинешь меня и отправишься путешествовать налегке». Я пытаюсь отогнать эту грустную мысль движением пальцев. Кыш, кыш, пошла прочь! Но печаль не уходит. Она со мной навсегда. Это цена, которую мы должны заплатить. Неожиданно взрослая мысль для девочки, которой я когда-то была; девочки, которая собирала рецепты, воровала меню из ресторанов и мечтала о блюдах, которые никогда не попробует в местах, где никогда не сможет остаться. Девочки, которая тайком возвращалась, когда ее мать сбегала из очередного дешевого кафе, не заплатив по счету, чтобы оставить немного денег – на случай, если в краже обвинят официантку. Сколько от матери погребено в моем подсознании; сколько сумело перейти в этот плод? Сколько ее долгов перед миром мне придется уплатить, чтобы заслужить свое счастье? «Обещаю, твоя Мольфетта всегда будет с тобой, – говорю я ребенку в своей утробе. – Ты не лишишься ее. Мы не будем путешествовать налегке. Мы будем такими тяжелыми, что ветер пронесется над нами и умчится в холмы».

Но голос матери не утихает. Мир должен оставаться в равновесии. Не бывает дара без потери. Мечтай осторожно, Виан. Думай о том, что обещаешь. Бери у мира, что можешь, и беги, прежде чем он об этом узнал. Помни об этом, и будешь в безопасности. Черный Человек не найдет тебя.

Солнце пылает. Обжигает глаза. Но глядя на вершину Холма, я вижу, что золотая заноза в небе – это статуя Девы Марии с младенцем Иисусом на руках. Я мало что знаю о церквях. Не посещаю их по многим причинам. Но в этом здании – в этой базилике – есть что-то привлекательное. Возможно, ее длинная прохладная тень. Или история, которой веет от каждого камня мостовой. Или мать, которая возвышается над городом и крепко держит свое дитя, чтобы ветер не вырвал его из рук.

Bonne Mère. Здесь, в Марселе, это молитва, это клятва, богохульство, воззвание. Добрая Мать здесь ради всех нас; она рядом в каждом мгновении нашей жизни. Она дарит этому одинокому городу надежду; память о материнской любви.

Как стать доброй матерью, мама? Я не знаю. Никто не заслонял меня от ветра. Зато я научилась лететь на крыльях бури, подобно брошенному камешку, скользить, едва касаясь воды. Задержись на мгновение, и утонешь. Чтобы выжить, надо постоянно двигаться. Я знаю, что она сказала бы мне сейчас: не следует пытаться удержать этого ребенка. «Ребенок – это камень на сердце. Долг, который нужно уплатить. Лучше верни его миру, – говорит она, – пока он не изменил тебя. Верни его вселенной, пока он не утянул тебя на дно».

Слишком поздно, мама. Этот ребенок принадлежит мне. Я не могу его отдать и не отдам. Я понимаю, что мне придется нелегко. Придется принимать непростые решения. Но это мой выбор, мама; мой первый самостоятельный выбор. Он кажется немного опасным: будто я отвергаю тебя и все, чем мы были. Но кем я на самом деле была? И кто я сейчас? Мне только предстоит это узнать. Но одно я уже знаю, мама. Я больше не спутник на твоей орбите. Я мать. Bonne Mère. Надеюсь, я буду доброй матерью.

Наконец я дошла до вершины холма. Дверь в базилику открыта. Внутри прохладно и пахнет ладаном и воском. Потолок обильно позолочен, а арки сложены из контрастного камня, темно-красного и белого, и выглядят до нелепого праздничными, словно карамельные трости. Краски вертятся безумной каруселью, солнце отражается от потолка, в нишах по обе стороны прохода таятся тени. У входа в алтарь дрожат огоньки свечей.

Я сижу на деревянной скамье у двери. Летом церкви дарят прохладу, зимой – какое-никакое укрытие. Мгновение я наслаждаюсь тенью и тишиной. Ни звука, кроме шелеста шагов по камням время от времени. У меня болит голова, и я кладу ее на руки. Как же хорошо ни о чем не думать! Но постепенно я начинаю осознавать, что рядом на скамье что-то есть. Какая-то мягкая игрушка с вытертым мехом, бархатистая на ощупь, как персик. В полумраке я толком не могу разобрать, какого она цвета, но на шее у нее ленточка, и в ней чудится что-то знакомое, а когда я подношу ее к лицу, от нее пахнет зашторенными комнатами, и потом, и автостопом на пыльных улочках, и жареной едой из придорожного кафе, и библиотечными книгами. Я знаю, что этого не может быть, и все же уверена, что это Мольфетта, игрушка моего детства, повидавшая столько дорог, столько временных пристанищ.

Знак. Мать повсюду видела предзнаменования. Но почему Мольфетта вернулась ко мне именно сейчас? Сперва мне хочется засунуть ее в карман. Использовать в качестве амулета. Шептать ей секреты в темноте. Но ведь, наверное, какой-то ребенок ищет ее. Ребенок, которому она нужна сильнее, которому необходим друг. Поэтому я оставляю свою игрушку на скамье для кого-то другого. Кого-то одинокого. Щелчком пальцев я зажигаю невидимую свечу у ног Девы Марии и говорю ей на беззвучном языке, в котором больше силы, чем в обычных словах: «Крепче держи свое дитя, Добрая Мать. Не дай ему упасть».

Я встаю и выхожу из прохладного полумрака базилики обратно в марсельскую жару. Самое пекло еще впереди.

22 июля 1993 года

Марсель – город крайностей. Церковь и булыжная мостовая; золото и камень; изобилие и голод; милосердие и повседневная жестокость спешащей толпы. Это самый старый город Франции, основанный за шестьсот лет до пришествия Христа, противоречивый, как человеческая натура.

Он процветает благодаря туризму, истории, торговле и, конечно, католической Церкви, господствующей над городом во всем своем блеске и золоте. Беднота живет в bidonvilles – трущобах из рифленого железа, пластиковых контейнеров, полиэтиленовой пленки и выброшенных дверей. Люди здесь грубы и вульгарны и в то же время на редкость добры и сердечны, совсем как те, с которыми мы водились в Неаполе. Бедняки порой бывают холодны снаружи и теплы внутри. Возможно, потому что беднякам приходится заботиться друг о друге.

Выйдя из Нотр-Дам-де-ла-Гард, я нашла старомодное бистро с не слишком оригинальным названием La Bonne Mère и заказала стандартный обед: буйабес, вдоволь хлеба и графин водопроводной воды. Я поняла, что ничего не ела после завтрака в самолете – кусочка яблока, черствого круассана и еле теплого кофе. Хозяин увидел, как я ем, и молча налил добавки. Суп был щедро приправлен шафраном, оливковым маслом, анисом и апельсином. В Марселе это дешевое блюдо: скальная рыба стоит гроши. Мидии тоже дешевы, а кальмары и крабы, за которых в элегантных парижских ресторанах просят целое состояние, здесь считаются вредителями, годными только в похлебку. Забавно, как еда покидает дом нищенкой и возвращается королевой. То, что достается нам даром, – дикорастущую зелень, морские черенки[2], черемшу, травы, креветок, крабов и даже улиток – повара превращают в изысканные блюда, пытаясь удивить пресыщенные вкусы тех, кто купается в роскоши.