Это очень страшно, когда с тобой так долго не разговаривают. Страшнее даже, чем когда кричат или хлопают по затылку скрученной в трубку газетой.

Вообще-то газетой Гришку никто по затылку не бил. Но он видел, как отец Мишки Фролова замахнулся на сына, когда тот заныл, что не будет нянчить годовалую сестрёнку, а пойдёт с ребятами на горку. Отец только замахнулся, не ударил. Но Мишка сразу сник и поплёлся к сестрёнкиной кроватке.

Мишка был лучшим другом. И единственным. Он делился с Гришкой хлебом и сливочным маслом. От этого масла их обоих подташнивало. Но больше-то всё равно ничего не было, а есть хотелось так, что кишки скручивались в тугие жгуты и слюни закипали во рту.

Мишкин отец работал на маслозаводе. И Мишкина мать. И почти все, кто остался в посёлке и мог работать. Кроме Гришкиной мамы. Она бы тоже устроилась на маслозавод, если бы её взяли. Ведь там давали паёк. И масло, и обрат[1]. Но её почему-то не взяли. Только изредка, когда требовались лишние руки, начальник второго цеха заглядывал вечером на их двор и коротко цедил:

– Ангелина, выходи!

На следующий день мать вскакивала ни свет ни заря и убегала. Гришка оставался один – сам себе хозяин. Чистил картошку, подметал комнату, даже кулеш[2] как-то раз сварил, когда мать оставила две горсти пшена и кусочек сала. Хороший был кулеш, нажористый. Только мать потом ворчала, что пшена можно было бы и поменьше положить, а воды налить – побольше.

Гришка, чем хозяйствовать, лучше бы к ребятам сбегал, но к февралю у него развалились валенки. Мать за голову схватилась, увидев серые ошмётки войлока. Собрала что-то в узелок и пошла к Митричу, который валенки валял. Вернулась скоро. Вещички из узелка назад в комод сунула, слёзы вытерла и бросила Гришке на колени свёрток.

– Носи! Пожалел Митрич тебя, сироту. Даром отдал.

– Я не сирота! – возмутился Гришка. – Папа вернётся! Он обещал!

Мать горько усмехнулась.

– И не буду я эти валенки носить! – пробурчал Гришка. – Мне подачки не нужны. Папа мне сапоги купит. Хромовые.

– Ишь, гордый! – вздохнула мать. – Весь в отца. Подачки ему не нужны. А ходить босиком по снегу будешь?

Гришка почувствовал, что его будто волна подхватила.

– Пусть босиком! – прокричал он. – Или вообще не буду.

Вообще не выходить не получилось. Школу никто не отменял, и снег во дворе чистить кроме Гришки было некому. Но он решил твёрдо – будет те валенки надевать только при крайней необходимости. А весной вернёт их Митричу почти новыми. Чтобы тот не думал, чего не надо, и Гришку не жалел.

Про отца Гришка знал точно – вернётся. Не может не вернуться. За все свои одиннадцать лет Гришка ни разу не слышал, чтобы отец что-то пообещал и не выполнил. Если не был уверен – не обещал, говорил: «Посмотрим». А про то, что вернётся, сказал точно.

Зря мать сомневалась. Хотя, конечно, ей было тяжко. Когда почтальон принёс письмо, в котором чёрным по белому значилось, что отец пропал без вести, она будто онемела. И глаза у неё стали тусклыми, и в волосы серебряные нитки вплелись.

Им перестали платить по отцовскому аттестату, и с продуктами стало совсем туго. Мать ходила в соседнее село, меняла какие-то вещи на муку и картошку. Гришка удивлялся, что у неё ещё что-то осталось.

Они приехали в этот посёлок в первые дни войны. Собирались спешно, вещей взяли мало. Из игрушек Гришке разрешили забрать с собой только старого медведя. Медведь был с кривыми лапами и вытертой до лысин плюшевой шерстью. Зато самый любимый. Гришка спал с ним, когда был маленьким, и даже теперь разговаривал с медведем, когда мать долго не возвращалась и на душе скребли кошки. С теми кошками медведь справлялся легко. Стоило ему посмотреть глазами-бусинками, и Гришке становилось веселей.

В этот посёлок командировали отца, поэтому семья и переехала. Но уже через месяц его вызвали в Москву. Без семьи. Гришка толком не понял почему. Вроде бы в какую-то школу. Отец уехал, а они с матерью остались. В чужом посёлке. В чужом доме, притулившемся у восточной окраины. Этот дом к февралю заносило по самую крышу.

Гришка мечтал, что отец вызовет их в Москву. Но он не вызвал и в посёлок не вернулся. Написал, что уходит на фронт, что вернётся непременно, а пока пусть Гришка остаётся за хозяина, бережёт мать и не куролесит. Гришка честно не куролесил. Ну почти.

А от отца больше писем не было.

С тех пор прошло три года, но Гришка не верил, что отец погиб. И мать, Гришка точно знал, не верила. Она иногда по вечерам, когда думала, что Гришка спит, даже разговаривала с отцом. Первый раз услышав, Гришка испугался, а потом ничего, привык.

Гришка вздохнул, облизал пересохшие губы и прибавил шаг.

Снег под ногами стал желтоватым. Это значило только одно – дом совсем рядом. Почему-то последние метры дороги отливали желтизной, будто кто-то пролил краску, а та выцветала, впитывалась в снег, но так до конца и не выцвела.

Мать приподняла щеколду, толкнула калитку. Гришка привычно проскочил в палисадник, но вдруг в груди тревожно ёкнуло. Сначала он даже не понял почему. Только слегка задержался, дожидаясь мать.

Та заперла калитку и пошла к дому, удивлённо глянув на Гришку:

– Не спешишь? Или не замёрз?

Гришка дёрнул плечом. Тревожный холодок не пропал, даже стал ещё льдистее и острее.

У дома мать потянулась за ключом. И замерла.

– Гриша! – прошептала одними губами. – Беги к Фроловым!

И вот тогда Гришка понял. Входная дверь была не заперта. Он охнул и тише тени метнулся назад к калитке. Только бы успеть!

Вот почему ёкнуло сердце – снег в палисаднике белел неровно, словно метлой заметён.

Гришка выскочил на дорогу.

– А-а-а!

От крика тишина треснула, будто перетянутая парусина. Гришка изо всех сил вцепился в острую жердину в заборе. Рванул, руки обожгло, но жердина выскочила из снега, обломанная на конце. Гришка перехватил её половчее и помчался к матери. Он не думал, что нужно бежать прочь, что бандиты, засевшие в доме, убьют их с матерью обоих. Он летел с жердиной наперевес и с воплем, застрявшим в горле.

– Стой!

Мать сидела на снегу. А к ней от дома хромал высокий военный. Лейтенант – понял Гришка через секунду. Отец – понял он через две.

Первые минуты после падения Лис ничего не слышал. Как будто его голова попала в мешок с ватой, и в этой вате наглухо застревали все звуки, жившие снаружи. Но через какое-то время он различил голос. Мальчишеский, хриплый, срывающийся от ужаса.

– Макс, этот псих разбил гитару! И сам тоже! Ага, с лестницы. Нет, не шевелится. Что? Я виноват? Ты… Ты – гад! Ты обещал, что он просто побудет у нас. Что когда ты выиграешь свой поганый конкурс и получишь свои поганые деньги, мы отвезём его обратно. И всё! Всё! А он лежит! И не шевелится. И не дышит…

Голос умолк, но раздались резкие вздохи или всхлипы – Лис точно не понял.

Он ещё немного полежал и поднял голову. Тот, кто вёл обратный отсчёт, сидел на верхней ступеньке лестницы с мобильником в руке и плакал. От изумления Лис забыл, что разбился, и сел.

Мальчишка с мобильником всхлипнул в последний раз и уставился на Лиса. Так они смотрели друг на друга минут пять. Смотрели и молчали, будто в гляделки играли. Лис успел заметить, что мальчишка, хоть и был намного выше него и шире в плечах, но выражение лица у него было совсем ребячье. Как у десятилетнего.

Лису стало смешно. Чего реветь взрослому парню? Даже если Лис бы разбился по-настоящему… Они же сами хотели чего-то такого. Да, Лис не знал точно – чего именно. Но понятное дело, не на партию в настольный теннис его сюда привезли. И не на вечер воспоминаний с костром, чаем из котелка и песнями под гитару.

От слова «гитара», произнесённого пусть и мысленно, у Лиса тоскливо заныло в груди, а в пальцах пробежали мурашки, мелкие и ледяные. Нет у него больше гитары. И, скорее всего, не будет. Лис подозревал, что у него ничего теперь не будет. Интересно, тот, кто придумал отправить его сюда, мог хотя бы предположить, чем закончится эта поездка? Вряд ли.