Серия «Моя Родина»

© Каретникова Е. А., 2025

© Крашенинникова С. А., ил., 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Лису было больно. Он сжал зубы, стиснул кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и зажмурился. Но это не помогло. Боль не ушла и даже не стала слабее. Ни капельки.

Лис судорожно сглотнул и застонал. От этого звука тишина, будто склеенная из сотен разных пластинок, затрещала по швам, звякнула и разлетелась. Мелкие осколки рассыпались в пыль, а крупные превратились в фальшивые ноты и зависли над головой. По крайней мере, так представилось Лису. У него вообще было воображение хоть куда. Ему об этом говорили чаще, чем называли по имени. Потому что своё имя Лис не любил, а о придуманном рассказывал многим. Не обо всём, конечно, а о том, что можно было нарисовать или превратить в простую мелодию. Сложные мелодии Лис тоже не любил. Может быть, из-за того, что не мог сыграть их на гитаре.

Эту гитару принёс дядя Вольдемар. Приехал на еле ползущей белой «копейке», припарковался под балконом. Вместо привычного вафельного торта или пакета с конфетами в шуршащих обёртках достал с заднего сиденья чёрный кожаный чехол. Лису чехол сразу показался живым, но очень старым и уставшим от передряг. С него сыпалась бурая крошка, а застёжка-молния скрипела не хуже несмазанных дверных петель.

Вынутая из чехла гитара смотрела на Лиса пустым круглым глазом и жалобно щерилась декой без струн. Но его не обманула. Он с первой секунды понял, что это за инструмент.

– Зачем вы, дядя Вольдемар? – задыхаясь от восторга, прошептал Лис.

– Тебе жить, – кривовато улыбнулся дядя Вольдемар. – А я всё равно не могу.

И будто сомневаясь, пошевелил длинными пальцами, с выпирающими на сгибах косточками.

– Пропил я свои песни, Елька.

Лис хотел было сказать, что у дяди Вольдемара всё ещё впереди и пальцы отойдут непременно. Но посмотрел на осунувшееся лицо с рыжеватой щетиной, на глаза в красных прожилках и промолчал. Это кому другому, а дяде Вольдемару врать не нужно. Ни для приличия, ни из вежливости. Он любую неправду за версту чует. А уж Лисову – за десять вёрст. Зря, что ли, он был лучшим другом отца? До самого последнего дня.

В общем, Лис не стал ничего говорить, а взял гитару и утащил к себе в нору. То есть в комнату-спальню, где одна стена была завешана плакатами и фотографиями, а вдоль второй (напротив) стояла его кровать с цветастым покрывальцем. Лис только смотреть телевизор уходил в большую, общую с матерью и сестрой, комнату. А жил здесь.

Через неделю гитара блестела прозрачным лаком и серебряно тренькала новыми струнами. Теперь Лис мог, разминая сухие мозоли на пальцах, подбирать аккорды и осторожно проверять их голосом. Сначала гитарным, потом своим.

По вечерам он ещё колдовал то над колками, то над порожками, но скорее для удовольствия, чем по необходимости. Гитара и так звучала. Это ясно было не только Лису. Это понимал каждый, кто слышал рассыпавшиеся из-под Лисовых пальцев звуки.

Лис перевёл дыхание и слизнул кровь с губы. Вот и всё. Ещё секунда или минута, и самое страшное случится. А после этого ни Лис, никто другой не смогут ничего исправить. Даже если очень захотят и будут готовы заплатить нешуточную цену. То есть Лис и сейчас готов был заплатить. Но того, что он мог отдать, у него не брали. Им это было не нужно. Им просто хотелось отомстить. И даже не Лису. Или не только Лису. Но отомстить – обязательно. Жестоко, унизительно и непоправимо.

Лис даже не услышал, а почувствовал, что гитару сжали чужие руки. А потом и услышал, конечно. Струны зазвенели вразнобой, будто не понимая, чего от них хотят. У Лиса гитара не фальшивила. Раз в неделю он подкручивал колки – но чуть-чуть, для поряд– ка. А сейчас струны пели каждая сама по себе. Да и не пели они. Скорее – вскрикивали.

Лис выдохнул ставший сухим и горячим воздух и открыл глаза. Что он мог сделать? Один, со связанными за спиной руками и разбитым в кровь ртом? Ни-че-го. Он всё понимал. Но почему-то ему показалось, что если глаза останутся зажмуренными, это будет предательством.

Чужие руки не просто держали его гитару. Они подняли её над каменными ступеньками и медленно покачивали на весу.

– Десять, девять, восемь…

Лис безнадёжно рванулся вперёд и вдруг почувствовал, что верёвки на запястьях обмякли. Он на мгновенье застыл, а потом пошевелил руками за спиной не просто от бессильного бешенства, а осмысленно. Верёвка скользнула вниз. Лис осторожно посмотрел на ведущего обратный отсчёт. Тот был увлечён своим занятием на все сто. То ли упивался безраздельной властью над Лисовой гитарой, то ли с трудом вспоминал следующие по убыванию цифры. Поэтому на Лиса он не смотрел и его освободившихся рук не заметил.

– Семь, шесть, пять…

Почему-то монотонно повторяющиеся звуки голоса напомнили Лису стук метронома. Как будто издававший звук не был живым существом. Как будто если в его груди и билось сердце, то механическое. А раз так, то просить обладателя этого механического сердца о чём бы то ни было – бесполезно и глупо.

– Четыре, три, два…

Лис и не стал просить. Он, конечно, был меньше ростом. И у'же в плечах. Но сейчас ему было на это абсолютно наплевать.

– Оди…

Окончания счёта Лис дожидаться не стал. Он оттолкнулся руками, ногами и всем, чем мог, чтобы взлететь со стула как можно дальше. И ухватиться руками за гриф с ювелирно подточенными порожками. А потом в последний раз поднять гитару, пока она ещё не стала лакированными щепками, и изо всех сил отшвырнуть вниз. К первым ступенькам крутой каменной лестницы. Своими руками. Потому что спасти гитару от чужих Лис не мог. Это он тоже знал. Точно.

Гитара упала с глухим стуком, будто и не гитара, а так… И в самом деле гитарой быть перестала. Превратилась в тонкие щепки, палку-гриф и бесформенный шалашик деревях. По крайней мере так показалось Лису.

Острая боль вспышкой дёрнулась внутри Лиса, и её пламя охватило всё: сердце, голову, плечи. Лис пошатнулся и, не удержав равновесие, покатился по ступеням вслед за гитарой.

– Псих! – выкрикнул тот, кто вёл обратный отсчёт. – Псих ненормальный!

В голосе почему-то явственно звенели слёзы. Лис успел удивиться на лету, а потом падение прервалось, и он перестал соображать окончательно.

Лежал головой на нижней ступеньке и смотрел на то, во что превратилась его гитара.

Если бы он сумел, то, наверное, завыл. Но в горле было так сухо и терпко, что ни один звук не мог прорваться наружу. И Лис молчал. Молчал и больше ничего.

Не было ничего. Ничего, кроме снега, ветра и влажного шерстяного платка, наползающего на глаза. Из-за него Гришка видел только утоптанную чужими валенками дорогу и юбку матери, медленно шагающей впереди.

Концы платка, завязанные тугим узлом на спине, мешали дышать. Правда, может, дело было не в них, а в том, что Гришка устал до тошноты, ноги разъезжались на скользком насте и морозный ветер бросал в лицо горсти колючих снежинок. Может быть, это ветер не давал как следует вздохнуть. Или усталость. Или снежинки. Но Гришке казалось, что платок мучает больше всего. Он его ненавидел. Ненавидел так, что решил избавиться непременно. Вот только зима закончится.

Зимой Гришка уничтожить платок не мог. Потому что мать заметила бы это в тот же день или на следующий. Она, скорее всего, даже не ругала бы Гришку. В последнее время она вообще разучилась ругаться. Мать посмотрела бы покрасневшими слезящимися глазами и отвернулась. А потом не говорила бы Гришке ни слова несколько дней.