– Мне вообще-то могут и запретить уезжать, – сказал К.

Речь дяди на него подействовала.

– Не думаю, что запретят, – сказал дядюшка задумчиво. – Твой отъезд не так чтобы совсем лишил их власти над тобой.

– Я думал, – сказал К., беря дядюшку под локоть и не давая ему встать как вкопанному, – что ты задумаешься обо всем этом не больше моего, а ты вон как расстроился.

– Йозеф! – воскликнул дядя и попытался вырвать руку, чтобы остановиться, но К. ему не позволил. – Ты прямо-таки преобразился, ты всегда был таким понятливым – и вот именно сейчас эта способность тебя покидает? Ты что, хочешь проиграть процесс? Да знаешь ли ты, что это значит? Это значит, что тебя просто вычеркнут. Ты и всю родню за собой потянешь или уж точно подвергнешь жутким унижениям. Йозеф, возьми же себя в руки. Твое равнодушие с ума меня сведет. Глядя на тебя, веришь тому, что люди говорят: «Попал на такой процесс – значит, уже проиграл».

– Дядя, дорогой, суетиться бессмысленно и тебе, и мне. Суетой процесс не выиграешь, так что не сбрасывай со счетов и мой опыт – как я всегда с большим уважением отношусь к твоему, даже когда ты меня удивляешь. Раз ты говоришь, что и семья может пострадать от процесса – неважно, что я в толк не возьму, как это может быть, – я буду тебя во всем слушаться. Только вот насчет пожить в деревне – это вряд ли будет в мою пользу, даже если рассуждать по-твоему: подумают, я бегу из чувства вины. Кроме того, хоть меня здесь преследуют и сильнее, зато я сам могу принимать в деле большее участие.

– Верно, – сказал дядя таким тоном, будто они наконец-то пришли к взаимопониманию. – Я предложил, поскольку мне показалось, что твое безразличие только увеличивает опасность, пока ты тут, и лучше было бы, если бы я взялся за дело вместо тебя. Но если ты сам будешь изо всех сил бороться – это, конечно, гораздо лучше.

– Значит, на этом мы с тобой сойдемся, – сказал К. – И что же, по-твоему, я должен делать дальше?

– Мне нужно еще поразмыслить, – сказал дядя. – Имей в виду, что я уже двадцать лет почти непрерывно живу в деревне, а от этого чутье на такие штуки притупляется. Связи с важными людьми, которые могли бы в этом деле разобраться получше нашего, уже не такие прочные. В деревне-то я живу, считай, отшельником, ты же знаешь. В таких делах это сразу чувствуется. К тому же твой процесс для меня совершенная неожиданность, хотя я уже по письму Эрны что-то такое почувствовал, а сегодня, как тебя увидел, так сразу и убедился. Но это неважно, главное сейчас – не терять времени.

Еще не договорив, он поднялся на цыпочки, махнул рукой проезжающему автомобилю и потянул К. за собой в машину, одновременно диктуя водителю адрес.

– Поедем сейчас к адвокату Хульду, – сказал он, – мы вместе учились. Тебе ведь знакомо это имя? Нет? Странно. У него серьезная репутация как у адвоката – защитника бедных. Но я ему доверяю в первую очередь как человеку.

– Что бы ты ни предпринял, мне все годится, – сказал К.

Но, конечно, ему было неуютно из-за спешки и настойчивости, с которыми дядя взялся за его дело. Ехать в качестве обвиняемого к адвокату для бедных было не очень-то приятно.

– Я не знал, – сказал он, – что по такому делу можно обращаться к адвокату.

– Еще как можно, – сказал дядя, – это само собой разумеется. Почему бы и нет? А теперь расскажи мне, чтобы я лучше понимал суть дела, обо всем, что случилось до этого момента.

К. тут же начал рассказывать, ни о чем не умалчивая. Полная откровенность была единственной доступной для него формой протеста против дядиного убеждения, что процесс – это большой позор. Имя г-жи Бюрстнер он упомянул он лишь однажды и вскользь, но откровенности это не повредило, потому что г-жа Бюрстнер никакого отношения к процессу не имела. Рассказывая, К. смотрел в окно и постепенно начал понимать, что они приближаются к тому самому предместью, где находилась судебная канцелярия. Он указал на это дяде, но дядя не увидел в таком совпадении ничего особенного. Машина остановилась перед темным зданием. Дядя попросил водителя подождать – на тот случай, если адвоката не окажется дома, – и позвонил в первую же дверь на первом этаже; пока они ждали, он обнажил в улыбке крупные зубы и прошептал:

– Восемь – необычное время для делового визита. Но Хульд на меня не обидится.

В окошке вверху двери появились два больших черных глаза. Некоторое время они рассматривали гостей, потом исчезли, однако дверь не открылась. Дядюшка и К. переглянулись – как бы молчаливо подтверждая друг другу, что оба видели глаза.

– Новенькая служанка, опасается чужих, – сказал дядя и постучал еще раз.

Глаза появились снова: теперь они могли показаться грустными, но, возможно, это было ложное впечатление из-за открытого газового пламени, которое громко шипело над головами визитеров, но почти не давало света.

– Откройте, – крикнул дядя и стукнул в дверь кулаком, – мы друзья г-на адвоката!

– Г-н адвокат болен, – прошептал кто-то у них за спиной.

В дверях на другом конце короткого коридора стоял господин в халате, который и сообщил эту новость очень тихим голосом. Дядя, уже разозленный долгим ожиданием, резко обернулся и крикнул:

– Болен? Вы говорите, он болен? – и начал почти угрожающе надвигаться на этого господина, словно он и был тем недугом, что поразил адвоката.

– Вам уже открыли, – сказал господин, указывая на дверь адвокатской квартиры, запахнул халат и исчез.

Дверь и вправду была открыта. Девушка – К. узнал ее темные, слегка навыкате глаза – стояла в прихожей в длинном белом переднике и со свечой в руке.

– В другой раз открывайте поскорее, – сказал дядя вместо приветствия, а девушка тем временем сделала небольшой книксен. – Идем, Йозеф, – позвал он К., обернувшись к нему, и тот медленно протиснулся мимо девушки.

– Г-н адвокат болен, – сказала девушка, в то время как дядя, не задерживаясь, двинулся к двери в комнату.

К. продолжал ее разглядывать, пока она запирала за ними входную дверь. У нее было круглое кукольное личико. Округлыми были не только бледные щеки, но и подбородок, и очертания лба.

– Йозеф! – снова окликнул его дядя, а девушку спросил: – Что, как всегда, сердце?

– По-моему, да, – сказала девушка.

Она сумела проскользнуть перед ними со свечой, чтобы открыть дверь. В углу комнаты, куда не доходил свет от свечи, с подушки приподнялось лицо, обросшее длинной бородой.

– Лени, кто там пришел? – спросил адвокат, ослепленный свечой и еще не узнающий гостей.

– Альберт, это я, твой старый друг, – сказал дядя.

– А, – сказал адвокат и снова откинулся на подушки, словно из-за этого визита не стоило менять позу.

– Тебе и в самом деле так плохо? – осведомился дядя и сел на край кровати. – Не верю. Обычный твой сердечный приступ, пройдет, как всегда.

– Возможно, – сказал адвокат тихим голосом, – но так худо мне еще никогда не было. Дышу с трудом, почти не сплю и с каждым днем слабею.

– Вот как, – сказал дядя, надвигая широкой ладонью панаму на колено. – Это дурная новость. За тобой, кстати, хорошо ухаживают? Здесь так печально, так темно. Я у тебя давно не был, но в тот раз мне показалось уютнее. Да и твоя малышка грустит – или делает вид.

Девушка все еще стояла со свечой у двери и смотрела, насколько можно было поймать ее нерешительный взгляд, скорее на К., чем на дядю, даже когда он о ней заговорил. К. облокотился на спинку кресла, которое он подтолкнул поближе к девушке.

– Когда так сильно болеешь, – сказал адвокат, – нужен покой. Мне не грустно.

Помолчав, он добавил:

– И Лени хорошо обо мне заботится, она молодец.

Эта похвала тоже не тронула девушку, да и вообще, судя по всему, не произвела на нее никакого впечатления. А дядя сказал:

– Пусть так. Но все равно я прямо сегодня пришлю к тебе медсестру. Будет плохо за тобой смотреть – уволь ее, но сделай мне одолжение, попробуй. В такой обстановке да в такой тишине, как тут у тебя, и умереть недолго.