Он отвернулся, снова глядя на город.

— Сегодня, когда ты прочел это письмо, я поймал взгляды герцога, Меншикова, всех. В них читался один вопрос: а что, если правда? Что, если Смирнов договорится с Савойским? И я понял, что они верят в то, что ты можешь. Что у тебя хватит на это и ума, и сил. Мой страх не в твоей измене, генерал. Он в том, что ты стал настолько велик, что в твою измену могут поверить другие. Что твоя тень уже накрывает мой трон.

Он замолчал. А я просто потерял дар речи. Передо мной предстал одинокий человек, впервые в жизни встретивший равную себе силу и теперь не знающий, что с ней делать: опереться или уничтожить от греха подальше.

— А впрочем, — он вдруг усмехнулся, тихо и безрадостно. — Черт с ней, с властью. Не за то я тебя ценю, Смирнов.

Снова пауза, пока он собирался с мыслями. Сегодня вечер откровений. Все страньше и страньше.

— Знаешь, за что я тебе благодарен больше всего? Не за пушки. Не за машины. Не за эту победу в горах.

Он посмотрел на меня чуть наклонив голову. Я заинтересованно сузил глаза.

— За сына.

Я ожидал чего угодно, только не этого.

— Я ведь его уже похоронил для себя, — голос Петра стал глухим, хриплым. — Списал. Отрезанный ломоть. Брак. Я строю империю, а наследник — мямля. Боится меня как огня, прячется по углам, с попами да бабами шепчется. Ненавидит все, что я делаю. Я смотрел на него и видел конец всему.

Из кармана он достал сложенный вчетверо, затертый на сгибах лист бумаги.

— А ты… я отправил его к тебе в Игнатовское, как на каторгу. И ты что-то в нем починил. Я читаю его донесения из Петербурга. Каждую неделю. — Он развернул письмо. — Он не спрашивает, что делать. Он докладывает, что сделал. Запустил новый завод для боеприпасов. Разогнал вороватых приказчиков. Он говорит со мной на моем языке, на языке дела. Жестко, умно, по-твоему.

Аккуратно сложив письмо, он убрал его.

— Я не знаю, как ты это сделал. Но ты вернул мне наследника. Не сына, а Наследника. Человека, которому я, может быть, смогу когда-нибудь передать штурвал. А это… — он посмотрел на меня как-то странно, чуть грустно, — это, Смирнов, дороже любой армии.

Потрясение было полным. Петр для меня — глыба. Масштабная историческая фигура. Нечто, что выше всего, что может быть в этом веке. Все эти образы, которые я сам же и выстроил, рассыпались. Передо мной сидел уставший, одинокий, полный страхов, человек. Отец, который любит сына, но не знает, как это показать, и который только что, коряво сказал мне «спасибо».

Долгое молчание повисло между нами. Когда ветер затих, звуки из города внизу стали доноситься отчетливее: далекий лай собаки, скрип колес запоздалой телеги, обрывок пьяной песни из портовой таверны. Пётр снова раскурил трубку. Горький, едкий дым окутал нас.

— Так что будем делать с этим… приглашением? — спросил я, сменяя тему.

— А что тут делать? — он пожал плечами, не вынимая трубки изо рта. — Идти надо.

Такая простая, будничная уверенность ошеломила.

— Ты серьезно, Государь? После всего сказанного… о тени, о троне… отпустить меня одного на встречу с ним? В самое логово?

Он усмехнулся, не отрываясь от тлеющего табака. Вспыхнувший в полумраке уголек осветил его лицо снизу, придав ему мрачные черты.

— Страх никуда не делся, Смирнов. Но и бояться бессмысленно. Что сделано, то сделано. Ты уже есть. И ты таков, каков есть. Либо я тебе верю до конца, либо… — он не договорил. Либо он должен был бы меня уничтожить. Кажется, выбор был сделан.

— Это не ловушка, — продолжил он, поднимая на меня глаза. — Во всяком случае, не простая. Савойский не дурак. Марать руки убийством парламентера — слишком грязно для него. Он хочет сыграть в другую игру. И вызов он бросил тебе, а не мне.

Он хмыкнул.

— Это ваша дуэль, — сказал он. — Двух… чернокнижников. Он хочет посмотреть тебе в глаза. Понять, кто ты. Из чего сделан. И решить, что делать дальше: уничтожить или… договориться.

— И что мне ему сказать? Что предложить?

— А вот это, генерал, ты и решишь. — Пётр сменил тон на более серьезный. — Я уже однажды дал тебе волю говорить от моего имени. Помнишь? С турками. И что же вышло? Наши «христианнейшие братья» в Европе готовы вонзить нам нож в спину за папскую бумажку, а «нехристи-басурманы», которых ты уболтал, держат слово и нашу южную границу.

Он помолчал.

— В этом мире враги надежнее друзей. Так что иди и поговори с этим врагом. Может, и из него союзника сделаешь. А может, просто в глаза ему заглянешь и поймешь, где он в следующий раз ударит.

Повинуясь внезапному порыву, он стянул со своего мизинца простой серебряный перстень с грубо вырезанной монограммой — рабочий перстень, которым он скреплял указы.

— Вот. — Он вложил тяжелый металл мне в ладонь. — Ты пойдешь туда как второе лицо Империи. Как мой чрезвычайный и полномочный посол. Этот перстень — твое слово. И мое. Любое твое решение, принятое там, будет моим решением. Понял?

Я смотрел на него с раскрытым ртом. Он вешал на меня всё, не спрашивая, выдержу ли. Просто вешал, потому что больше было не на кого — акт безумного доверия. Отлично. Теперь в случае провала виноват буду не только я, но и вся Россия. Нагрузил так нагрузил. Спасибо, Государь.

— Я… понял, Государь.

— Вот и славно.

Он положил свою тяжелую, как медвежья лапа, руку мне на плечо; под ее весом, кажется, хрустнули кости.

— Я даю тебе полную волю. Делай, что считаешь нужным. Договаривайся, угрожай, торгуйся, обещай хоть черта в ступе. У тебя один приказ — не посрами чести Империи. Впрочем, — усмехнулся он, и в его глазах блеснули прежние озорные искорки, — я знаю, что ты одержим ее величием даже больше, чем я. Иначе давно бы разворовал казну и настроил себе дворцов.

Он отпустил мое плечо и, встал, чтобы уйти, но добавил:

— Хотя… насчет дворцов… Сначала мне резиденцию построй, чтобы Людовик от зависти в гробу перевернулся. Да чтоб с фонтанами, лучше, чем в ихнем Версале. А вот потом — строй себе, что хочешь. Если, конечно, Савойский тебе голову на плечах оставит. Заслужил, граф… Женевский! Ха!

С этой горько-ироничной шуткой он развернулся и, не оглядываясь, зашагал по тропе вниз, в сгущающиеся сумерки. Его огромная фигура становилась все меньше, пока не растворилась в тенях.

А я остался на скале один. Граф Женевский.

Разжав кулак, я посмотрел на перстень, еще теплый от его руки. Его тяжесть на ладони была не просто весом всей Империи. Я подошел к самому краю обрыва и посмотрел вниз, в бездну, где россыпь городских огней казалась далекими звездами. Завтра мне предстояло идти во вражеский лагерь. Завтра за моей спиной будет вся тяжесть Российской Империи, которую я, инженер из другого мира, теперь представлял единолично. Права на ошибку у меня больше не было.

Друзья! Ваши ❤ дают обратную связь автору. Если история Смирнова Вам нравится, не забывайте нажимать на «сердечко»)))

Глава 3

Морозное утро щипало щеки, а солнце, отражаясь от наста, слепило так, что глаза слезились. Снег под копытами скрипел сухо и звонко — верный признак того, что температура упала ниже двадцати. Перебирая поводья, я в третий раз проверял подпругу, хотя отлично понимал: старый денщик затянул ремни на совесть. Пальцам просто требовалось занятие, механическая работа, способная унять нервишки.

Прощание вышло скупым. Петр, возвышаясь над свитой, подошел ко мне, и его тяжелая ладонь легла на эполет, сдавив плечо.

— Возвращайся, — коротко бросил он.

В этом слове звучал приказ самодержца.

Герцог Орлеанский, кутаясь в подбитый соболем плащ, остался верен себе. Лениво постукивая тростью по голенищу ботфорта, он напутствовал меня с чисто французским фатализмом:

— Без глупостей, мон женераль. История не прощает ошибок в расчетах.