Я перечитал текст дважды, трижды. Воздух в прихожей стал густым и тяжёлым. «Самому лучшему полицейскому...»

Значит, кто-то знал о моём прошлом. Кто-то, кто явно держал обиду. «Никудышному отцу...»

Они били точно в цель, в самое больное место, в мою вечную, грызущую неуверенность.

— Что там? – тихо спросила Настя, подойдя ближе.

Я молча протянул ей открытку. Её лицо побелело, когда она прочла. Она подняла на меня испуганный взгляд.

— Это... это кто?..

— Это сообщение, – перебил Марат, подходя и хмуро разглядывая букет. Его юридический ум уже работал. – Цель – деморализовать. Вывести из равновесия перед судом. Классика. Но грубая. Слишком театрально.

— Нет, – я покачал головой, сжимая открытку в кулаке. Бумага хрустнула. – Это не деморализация. Это... знакомство. Он показывает, что знает меня. Знает мои слабости. Знает, как я мыслю. Это перчатка, брошенная в лицо.

Я посмотрел на испуганное лицо Тёмы, который прижался к ноге Насти, на стратегические папки Марата, на этот дурацкий, ядовитый букет.

И холод внутри сменился ледяной, абсолютной уверенностью.

— Марат, – сказал я, и голос мой зазвенел, как сталь. – Внеси в наши документы ещё один пункт. «Психологическое давление на сторону защиты накануне суда с использованием анонимных угроз, нацеленных на несовершеннолетних детей». Сфотографируй этот букет. Сохрани открытку. Пусть судья тоже оценит «заботу» о детях со стороны моих оппонентов.

Я взял букет, подошёл к мусорному ведру и швырнул его туда. Алые лепестки рассыпались по полу, как капли крови.

— Они хотят играть в намёки и символы? – я вытер ладонь о брюки, счищая с себя липкий след их «послания». – Пусть. Мы же будем играть в факты. И у нас их больше.

И тут в дверь снова позвонили. На этот раз – чётко, официально. Я взглянул на Настю, потом на Марата. Юрист кивнул:

– Дождались.

Я открыл дверь.

На пороге стояли две женщины. Одна – постарше, со строгим, но не злым лицом и внимательными глазами. Вторая — молодая, с блокнотом в руках.

— Здравствуйте. Мы из органов опеки и попечительства. Поступил сигнал. Проводим проверку жилищно-бытовых условий несовершеннолетних Проскуровых Степана Андреевича и Артёма Андреевича.

— Проходите, – я отступил, пропуская их в прихожую, чувствуя, как сердце замирает. Вся наша стратегия могла рухнуть на самом пороге.

Женщины вошли.

Их взгляды скользнули по прихожей, чистой и убранной, по аккуратно стоящей обуви. Старшая, представившаяся Татьяной Ивановной, медленно прошлась по квартире. Её глаза выхватывали каждую деталь.

Детская. Двухъярусная кровать, собранная нами в ту самую сумасшедшую ночь. Полки с игрушками, не разбросанными, а аккуратно расставленными. Школьный уголок Стёпы с новыми учебниками и карандашами.

Кухня. Чистота, запах свежесваренной каши. Холодильник, забитый продуктами. На столе стоят фрукты.

Гостиная. Следов вчерашнего хаоса не осталось и в помине.

Но самое главное – это были дети. Тёма, при виде незнакомых тёть, спрятался за Настю, но выглядел он ухоженным, в чистой пижамке, с розовыми щеками. Стёпа, услышав голоса, вышел из комнаты и несмело, но чётко поздоровался.

Татьяна Ивановна остановилась перед ним.

— Степан, я могу с тобой поговорить?

Стёпа кивнул, широко раскрыв глаза.

— Тебе тут нравится жить?

— Да, – он кивнул увереннее. – У меня своя кровать. И папа дома. И тётя Настя готовит вкусно.

— А что вкусного?

— Суп с фликадельками, – без раздумий выдал Тёма, выглянув из-за Насти.

Татьяна Ивановна улыбнулась. Потом её взгляд упал на меня.

— Андрей Игнатьевич, я должна признаться, мы получили анонимный звонок. На вас жаловались. Говорили, что дети живут в антисанитарии, голодают, что вы... эм… как бы… не совсем справляетесь.

Я лишь молча кивнул, давая ей продолжать.

— Но то, что я вижу, – она обвела взглядом чистую, уютную квартиру, сытых и спокойных детей, Настю, которая стояла не как гостья, а как часть этого дома, – это говорит об обратном. Дети ухожены, накормлены, у них есть своё пространство, они не выглядят запуганными. Это хорошие условия.

Она открыла свой портфель и достала бланк.

— Я составлю акт обследования условий жизни несовершеннолетних. И выдам вам предварительное заключение. На основании визуального осмотра и беседы с детьми, препятствий для проживания детей с отцом не усматривается. Окончательное решение остается за судом, но этот документ будет иметь вес.

Она протянула мне лист бумаги с печатью. В глазах у меня поплыло. Эта простая справка в тот момент была дороже любой адвокатской уловки. Это был факт. Осязаемый и неоспоримый.

Проводив опеку, я обернулся к Насте и Марату. В горле стоял ком.

— Видите? – мои губы дрогнули. – Они стреляют символами и ложью. А мы... мы просто живём. И этого оказывается достаточно.

Я посмотрел на справку, а затем на выброшенные в мусорное ведро розы. Контраст был оглушительным. Одна сторона посылала угрозы, спрятанные в цветах. Другая – получала официальные документы, подтверждающие право быть семьёй.

— Теперь, – я твёрдо посмотрел на Марата, – мы идём в суд. И у нас есть не только нападение, истерики и незаконные визиты. У нас есть вот это. – Я поднял справку. – Подтверждение того, что здесь, в этих стенах, моим детям хорошо.

— Теперь, – я твёрдо посмотрел на Марата, – мы идём в суд. И у нас есть не только нападение, истерики и незаконные визиты. У нас есть вот это. – Я поднял справку. – Подтверждение того, что здесь, в этих стенах, моим детям хорошо.

Зал суда встретил нас гулкой, давящей тишиной. Стеклянные стены, строгие лица приставов, запах старого дерева и страха. Мы с Маратом заняли свои места. Настя осталась в коридоре с детьми – я не хотел, чтобы они видели этот цирк.

И вот они вошли.

Игнатенко с самодовольной ухмылкой, его адвокат – господин с бархатным голосом и холодными глазами – и... Маша.

Я чуть не подавился воздухом. Она выглядела... преображённой. Ни намёка на ту исхудавшую, истеричную женщину с ножом. Перед судом сидела ухоженная, спокойная женщина в строгом элегантном костюме, с аккуратной причёской и почти незаметным макияжем. Но самое страшное были её глаза. В них не было прежнего циничного блеска. В них была глубокая, искренняя печаль и что-то похожее на надежду.

Она и сама поверила в эту роль, – пронзило меня. Пешка, которой внушили, что она королева.

Их адвокат начал с представления «новой» Марии Анатольевны. Он говорил о тяжёлой болезни, о пути к исцелению, о материнской тоске и о желании искупить вину. Когда слово дали Маше, её голос дрожал, но не от истерики, а от сдерживаемых эмоций.

— Я... я была плохой матерью, – начала она, и её взгляд упал на сложенные руки. – Я сбежала от своих проблем, бросив самое дорогое. Но болезнь... она дала мне время подумать. Переосмыслить всё. Я прошла долгий курс реабилитации. И я готова бороться. Бороться за право снова быть матерью для своих сыновей. Я люблю их... – её голос сорвался, и она искренне, по-настоящему, расплакалась.

Судья смотрел на неё с нескрываемым сочувствием. И я понимал – спектакль был выстроен безупречно.

Затем настал наш черёд выслушивать удары. Адвокат противной стороны с лёгкостью жонглёра принялся разбивать мою репутацию.

— А теперь давайте посмотрим на отца, – его голос стал сладким, как сироп. – Господин Проскуров, человек, мягко говоря, неуравновешенный. У нас есть показания его коллег о вспышках гнева, о неадекватном поведении после разрыва контракта...

Я стиснул зубы. Марат что-то записывал. Это была ложь. Но она звучала убедительно.

И тут прозвучал главный удар.

— Ваша честь, мы вызываем следующего свидетеля. Участковый уполномоченный посёлка Дальний, откуда господин Проскуров забрал детей.