Я выскочил через люк блистера и помчался по трапу к измерительному посту, крича Свенсону, чтобы тот надевал скафандр и присоединялся ко мне. Страх следовал за мной по тёмным коридорам, словно извивающаяся чёрная тень. Я боялся за рассудок Холкомба, и я боялся кое-чего ещё. Чего-то, не имевшего ни имени, ни формы. Я боялся «Клем»… того, чем, как я теперь знал наверняка, она стала.

Когда я добрался до Холкомба, тот был спокоен. Его вспышка, казалось, привела его в чувство, и по крайней мере за это я мог быть ему благодарен.

Мы подождали, пока присоединится Свенсон, и затем вошли в реакторную шахту. С мрачной решимостью мы встали рядом с активной зоной, ощущая странность чужеродной жизни, что существовала в виде адского атомного пламени в защищённой трубе неподалёку. Мы чувствовали, как что-то копается в наших мыслях, будто чужие пальцы осторожно и с любопытством шарят внутри с опасливой сдержанностью… не по годам развитого ребёнка.

В конце концов, именно Свенсон облек это в слова. Простые, прозаические слова.

— Эта чёртова жестянка ожила! — пробормотал он.

И это всё решило. В Свенсоне не было ни капли воображения — и если уж он это почувствовал… значит, так оно и есть.

Моя мысль метнулась сквозь годы к старику с верфей Мохаве и его рассказам о живых кораблях. Живое существо, коим было Солнце, — то, что дало рождение душе «Клем», — пролило свет на эту душу сквозь пробоину в экранах. И тем самым наделило «Клем» осознанием. Осознанием того, что она — часть могучего жизненного потока космоса… часть живых огней звёзд. Человеческий разум едва способен постичь это, но Солнце обратилось к «Клем»… призвало её. И вот каков результат.

Поймите… в ней не было злобы… по крайней мере, тогда. Она была почти как ребёнок: чистая, яркая, своенравная.

Мы наскоро соорудили пульт управления прямо в шахте, надеясь обойти цепи, идущие с верхней палубы, — но всё было тщетно. Меня преследовала безумная мысль, что она смеётся над нами и нашими суетными попытками вернуть над ней власть.

Мы попытались перекрыть подачу топлива — бесполезно. В реакторе уже было достаточно плутония, чтобы провести нас через всю систему. Достаточно, чтобы доставить туда, куда она хотела. Мы не хотели даже думать о том, куда именно!

Мы с Холкомбом попытались ввести в активную зону аварийные кадмиевые поглотители. Первый вошёл легко. Но в тот момент, когда снижение активности зафиксировалось, второй стержень расплавился в направляющей шахте. То же самое произошло и со всеми остальными. Мы не могли их вставить. «Клем» не желала усыплять себя. Она защищала себя… спокойно, почти с упрёком. Я всерьёз верю: она училась — узнавала о людях и их жажде власти, о стремлении подчинять даже то, чего они на самом деле никогда не смогут понять.

Так всё и продолжалось. Если переход через Пояс был кошмаром, то следующие недели были безумием. Все наши попытки восстановить контроль легко пресекались разумом в реакторе. Марс остался за кормой, и «Клем» двинулась внутрь системы, к Солнцу. Некоторое время Терра сияла зелёным и ярким светом по правому борту, почти в восточной квадратуре. Затем и она начала меркнуть за нами, пока одержимый корабль неуклонно стремился к Солнцу.

Думаю, в те страшные дни мы все немного помешались. Мы жили с осознанием того, что полностью зависим от милости корабля. Постепенно мы сами себе признались, куда она нас везёт. Мы поняли, где находился её «дом»…

Мы впали в апатию, безучастно сидя в командном отсеке, всё ещё в скафандрах — у нас не хватало сил их снять, — уставившись на серебристый диск Венеры, что с каждым днём разрастался на передних экранах.

Именно пребывание в такой обстановке сломало Холкомба. Только что он был таким же мрачно-молчаливым, как и мы все, а в следующий миг — схватил гаечный ключ и с воплем выбежал из отсека.

Его голос не был похож на человеческий:

— Я не позволю ей это сделать! — визжал он. — Я не позволю ей забрать меня!

Машинально мы все поднялись на ноги и бросились за ним. Казалось, никому из нас на самом деле уже не было дела до всего происходящего, но мы чувствовали: нужно что‑то предпринять. Вот только что именно — никто, похоже, не мог сообразить. Тяжёлой поступью мы двинулись по переходам вслед за ним — к распахнутому люку, ведущему в реакторную шахту. В наушниках наших скафандров его голос звучал непрерывной, металлически искажённой тирадой:

— Солнце! Солнце! Она летит к нему. Оно позвало её, и она летит к нему! Но она не заберёт меня! — а затем дикий, безумный смех, бессмысленный хохот помешанного.

Его смех словно пробудил меня.

— Холкомб! — рявкнул я. — Вернись!

Втиснувшись в узкий коридор, мы с трудом пробирались за ним.

— Она не заберёт меня! Я не позволю ей забрать меня! — вопил Холкомб. — Я убью её! Я вырву из неё эту гнилую жизнь! Убью! Убью её!

Мы добрались до люка как раз вовремя, чтобы увидеть, как обезумевший физик лупит гаечным ключом по креплениям реактора. Он уже сорвал один предохранительный замок и яростно колотил по второму. Инстинктивно мы отпрянули: наши наручные дозиметры застрекотали, предупреждая о смертельной дозе радиации, хлынувшей из покоробленного корпуса. Холкомб, омываемый ливнем невидимой смерти, был слишком поглощён попыткой сорвать последний замок — тот, что высвободил бы реактор и позволил его содержимому выплеснуться в космос через сопла.

И тогда «Клем» нанесла удар. Как мне описать весь ужас этого? Бесчувственный металл ожил… пришёл в ярость. И он убил. Намеренно и без угрызений совести. Мостовой кран над головой, использовавшийся для загрузки плутониевых слитков в реактор, пришёл в движение. Он опустил свой захват, чтобы поднять с палубы острый обломок стали. Точно рука, он поднял его… прицелился… и ударил!

Острым краем зазубренный обломок ударил Холкомба чуть ниже плеч, рассекая его хрупкое тело пополам и оставляя две неровные половины дёргаться на тёмном полу. Аура чистой, жаждущей разрушения ненависти наполнила шахту. «Клем» показала зубы.

Свенсон рассмеялся — и этот звук пробрал меня до костей. Тогда я понял: мы все сходим с ума. Тонкая система сдержек и противовесов, встроенных природой в наш разум, не выдержит и часа подобного кошмара.

Я ударил Свенсона по лицу рукой в перчатке, и он перестал смеяться, но его лицо застыло в искажённой гримасе. Я знал, что моё выглядело так же, ведь абсолютный ужас сжимал мне горло, и мне самому хотелось бежать прочь с криком — прочь от страшной ненависти, наполнявшей шахту, и от окровавленного, изуродованного тела на палубе.

Я смог заставить свой голос звучать внятно, лишь сильно прикусив губу — боль помогла взять себя в руки. Я отдал приказ покинуть корабль. Если повезёт, мы сможем добраться до Венуспорта — но я приказал бы начать эвакуацию, даже если бы мы находились на полпути к Центавру.

Я разделил людей на три группы. В каждый спасательный модуль — по два члена экипажа и офицер, кроме последнего. В том — двое реакторщиков. Я сам взял управление первым модулем, предварительно настроив навигаторы двух других на свой — чтобы вести астрогацию для всех трёх. Затем, не взглянув больше на наш проклятый корабль, мы вылетели из аварийного шлюза в открытый космос.

Холодные звезды и серебристый диск Венеры неподалеку немного успокоили меня. Бескрайние просторы космоса были чем-то знакомым и реальным. И мы были свободны…

Но мы не учли «Клем». Столкновение с юным Холкомбом изменило её. Он попытался убить её… попытался разрушить её тело. Детская суть корабля превратилась в ту самую силу ненависти, что мы ощущали в шахте. На неё напали, и её реакция была быстрой и ужасающей.

Не успели мы выйти из её тени, как она развернулась по невероятно крутой дуге и ринулась на нас, извергая атомный ад из своей кормы. Подобно комете-мстительнице, она преследовала нас.

Я приказал остальным кораблям рассредоточиться — и они рванули прочь, словно стрелы. Один ушёл вверх и вправо, другой — вниз и влево. Я выжал из нашего крохотного судёнышка полную тягу и направил его прямо к яркому серпу Венеры.