Только любовь остается и дает силы. Пусть даже и нет ее почти, пусть мало осталось – совсем на донышке, как высохшие песчинки, ссохлась от горя и отчаяния, но… Но только она даст силы подняться, окрепнуть, поверить – и снова бороться.

Сколько раз они с Ленечкой это проходили!.. И тогда брали друг друга за руки, смотрели в глаза, и остальное было не важно.

Мария все думала, а Лиза спала – и ничего ей не снилось.

Сниться все будет потом, спустя время. И это будут самые горькие и тяжелые сны.

Через полтора года у Лизы случился неожиданный служебный роман – то, чего она всегда избегала и боялась.

В доктора Максима Петровича Корнеевского, плейбоя, красавца и умницу, были влюблены все (или почти все), включая медсестер, докториц и больных – от восемнадцати до восьмидесяти. А достался он Лизе.

Они встречались и раньше: на летучках и конференциях, в буфете и больничных коридорах. Столкнувшись взглядами, слегка улыбались и кивали друг другу.

Как зовут красивого доктора, Лиза не знала: работали они в разных отделениях – поди всех запомни. Фамилия, кажется, польская, что-то на «–цкий» или «–ский», а имя… Кирилл или Денис? Да мало ли с кем сталкиваешься в лифте!

Но в том лифте они неожиданно оказались одни.

Рабочий день закончился, на дворе стояла поздняя осень – темный, сырой, ненавистный московский ноябрь. Вперемежку с дождем сыпал мокрый мелкий снег, город накрывали сырость, тоска и ранние сумерки.

Вышли на улицу: брр! Лиза остановилась под козырьком подъезда, не решаясь шагнуть на улицу. Поежилась, подняла воротник теплого пальто. Страшновато было вот так сразу, что называется, с ходу, из расслабляющего тепла, слабого запаха столовской манной каши и кофе из ординаторской, бросаться в непроглядную темень, холод и дождь.

– Вам далеко? – раздался голос за ее спиной.

Лиза обернулась. А, тот самый! Кирилл-Денис на «–цкий» или «–ский». Красавчик из соседнего отделения.

«Да, хорош, – подумала Лиза. – Высок, строен, черноволос, кудряв… Да мы похожи как брат с сестрой!»

– Далеко, – со вздохом ответила она. – Отсюда, увы, точно не видно.

– А можно конкретнее? – улыбнулся Кирилл– Денис.

– Можно. Улица Кировская, дом двадцать пять. Этаж третий, квартира налево, – вздохнула Лиза, пытаясь раскрыть зонт.

Кирилл-Денис усмехнулся.

– Ого! Можно расценивать как акт доверия?

– Вы же просили конкретнее, – ответила Лиза. – И вообще: может, я наврала? А вы расценивайте как хотите, ваше дело.

И, открыв наконец ломкий зонт, бесстрашно шагнула на улицу.

– Простите, я не представился, – шагнув следом, заторопился попутчик. – Максим Петрович Корнеевский, третья хирургия.

«Все-таки на “–ский”».

– Елизавета Владимировна Топольницкая. Терапевт, вторая терапия.

И подумав, добавила:

– Можно без отчества.

– А я все про вас знаю, – улыбнулся Кирилл-Денис, оказавшийся Максимом. – Елизавета Топольницкая, Первый мед, ученица милой Елены Николаевны, живете с мамой и дочкой. Все так?

От удивления Лиза застыла и молча кивнула.

Максим подал ей руку, и Лиза элегантно сошла с высокого бордюра.

В красном «жигуленке» быстро стало тепло. Максим включил музыку. Это был Поль Мориа.

Лиза усмехнулась: да уж, воспоминания…

– Не любите? – удивился Максим.

– Что вы! – испугалась она. – Очень люблю!

– И я люблю, – кивнул он. – Поразительно точная подборка, правда? Ну а про исполнение и говорить нечего: большие профессионалы. В общем, браво месье Полю!

Лиза думала и чувствовала так же. Была согласна и с подбором репертуара, и с профессионализмом музыкантов, но… Вдруг в памяти всплыл тот Новый год. Стало неловко, душно, и Лиза расстегнула верхние пуговицы пальто.

«Здесь ничего объяснять не надо, – подумала Лиза. – И ничего не надо рассказывать. Здесь все понятно без слов, потому что мы… Ой, все, Лиза, хватит! Нет никаких «мы», нет и не будет».

Сначала ехали молча, просто слушая музыку. И не было никакой неловкости, никакого смущения, словно в этой красной машине, на переднем пассажирском сиденье, Лиза ездила много раз и много раз молчала, роняя какие-то фразы. И все было легко и приятно, как будто рядом сидел близкий, хорошо знакомый человек… И еще потому, что закончилась тяжелая рабочая неделя и впереди были вожделенные выходные.

– Вот мой дом, – кивнула на здание Лиза. – Спасибо.

– Хорошо жить в центре, – вздохнул Максим. – Я только родился в центре, на Петровских линиях, а потом отцу дали отдельную квартиру, и мы переехали. Переезд я почти не помню, так, урывками: слезы мамы, раздражение папы, суета бабушки… Мама обвиняла отца, что увозит нас из Москвы, насильно тащит в другую губернию, на край света… Настоящее горе для нее – ведь вся жизнь была не дальше Петровских линий, Горького, Пушкинской, Пассажа, Центрального рынка! А тут – великое переселение народов.

Максим засмеялся.

– А это был всего лишь Ленинградский проспект, вы представляете? От метро «Сокол» до центра – двадцать минут, от нашего дома до метро – десять, но для мамы это была глубокая провинция: как же, она ж родилась и выросла у стен Кремля!

Максим вздохнул.

– Но ничего, поплакала и привыкла. Да и после коммуналки с пьющими соседями, запахами жареного хека и сбежавшего молока, соседского перегара и мата быстро оценила покой.

Под светом фонаря Лиза разглядела Максима. Было ему слегка за сорок, о чем говорили мелкие морщинки у глаз и крупного красивого рта. Мужественное лицо с темными, почти черными, очень печальными глазами.

«Странно, – подумала Лиза. – Хорош собой, явно небеден: дубленка, машина. Успешная карьера. А глаза потухшие, неживые».

А он продолжал рассказывать про родителей: про отца – известного хирурга, человека сильного, но, увы, запойного, что было большой трагедией семьи, – и про нежную капризную маму, всю жизнь блестяще исполнявшую роль залюбленного ребенка. Отец обожал красавицу-жену и категорически не хотел замечать ее искусных манипуляций.

– Жили хорошо… Пока отец не запивал. Правда, случалось это нечасто, раз-два в год, не больше, да и пил он на даче, в полном одиночестве, чтобы никто не видел. Закупал все, что требовалось, и не отвечал на звонки… Возвращался спустя две недели – трезвый, гладковыбритый, похудевший, виноватый… Много ел, громко шутил, играл со мной, пытался обнять маму, балагурил с бабушкой. Только руки дрожали – все сильнее и сильнее. А хирург с дрожащими руками… Это трагедия.

Максим замолчал, минут десять смотрел в окно, а потом коротко закончил:

– В итоге он покончил с собой.

Зажав рот ладонью, Лиза ахнула.

– Да, – подтвердил Максим. – Врач – он все понимал: с болезнью не справится, без профессии сопьется. Ну и…

Максим закурил.

– Простите, что вывалил на вас все это. Простите, что расстроил. Не стоило этого делать.

– У всех свои скелеты, – тихо ответила Лиза. – И скелеты, и мыши, и беды… Вы не один.

Максим улыбнулся:

– Это вы так меня утешаете? Ну что же, чужое горе примиряет, вы правы… Не чувствуешь себя таким одиноким.

– А мама? – спросила Лиза. – Как ваша мама?

– Мама? – усмехнулся Максим. – У мамы все хорошо. Через год она вышла замуж: за друга семьи, тоже хирурга и тоже вдовца, только непьющего, – и все вопросы переадресовала ему. Она это делала фантастически, в смысле, перекладывала трудности и принятие решений, так что жизнь ее почти не изменилась. Хотя нет, изменилась: она стала лучше. Чувства свежи, муж обожает, к тому же при звании. Михал Евсеич – академик и членкор, за границу ездит, как другой на дачу, и оттуда тащит мамуле ворох подарков. Словом, все сложилось отлично. Знаете, Лиза, есть женщины, умеющие устраивать счастливую судьбу.

Они замолчали.

– Я вас не задерживаю? – спросил он. – Почему-то не хочется расставаться…

Да и ей меньше всего хотелось выйти на неприветливую холодную улицу. И еще меньше – распрощаться с Максимом.