— Я приду к тебе в гости!
— Нет! — отвергла она его ласковую навязчивость. — Я не открою тебе ни окна, ни дверей. Когда мать как следует меня отругает и обе мы наплачемся вволю, я отправлюсь в далекое странствие.
Он не понял ее, и она пустилась в туманные объяснения:
— Прогуляюсь по своему детству. Весь путь пройду, до самой войны. А может, забреду и в военные годы. — Она говорила об этом, словно речь шла о дороге, ведущей отсюда к Урбану. Но вдруг содрогнулась. — Нет, в военные годы я заходить не стану, — и добавила: — Тогда было страшно.
— А что было страшно? — спросил он чуть слышно.
Она лишь тряхнула головой, поэтому он попросил:
— Мне ты можешь сказать.
— Не надо, — ответила она.
Яка был обижен. Немного погодя он спросил:
— Ну, а в те времена, когда мы встретились, — туда ты сегодня не зайдешь?
Она отрицательно покачала головой. Затем сказала будничным тоном, без боли в голосе:
— Это края позабытые. Туда я больше не хожу. Слишком много я о них плакала. Сегодня я посижу с матерью, она меня отругает. Потом уйду в свою комнату и отправлюсь в далекое странствие. Ты, Яка, надеюсь, меня понимаешь?
Он шевельнул губами и слегка кивнул.
— Я поцелую тебя, — сказал он неожиданно и попытался притянуть ее к себе. Левой рукой он слегка повернул ее лицо, чтобы заглянуть в глаза. — Здесь, под лиственницами. Потом иди домой, побудь с матерью и отправляйся в свое детство. Я пойду домой и тоже отправлюсь путешествовать — по собственной юности.
Он улыбнулся, хотя она и уклонилась от его поцелуя.
— Завтра вечером я приду к тебе, — сказал он. — Прогуляемся по тем временам, когда ты меня любила. И я напишу твой портрет — ты будешь сидеть под черешнями в вашем саду, вся белая-белая.
На этот раз ему удалось притянуть ее к себе и поцеловать в волосы. Он добавил:
— А потом мы уедем отсюда. Уедем вместе.
Повернув ее к себе и заглянув в большие карие глаза, он сказал:
— Я ведь за тобой приехал, Минч!
Он назвал ее, как звал когда-то. Карие глаза пристально взглянули на него. Резко повернувшись, она ушла, не проронив ни слова. Даже не оглянулась.
Яка пришел к ней в белой рубашке, в светлых брюках, с непокрытой головой. Он рисовал ее в саду, под черешней, и рассказывал, будто говорил не ей, а самому себе:
— Когда отцветут черешни, мы уедем отсюда и поженимся. Когда черешни поспеют, приедем сюда погостить, а потом укатим в дальние края. Там заживем. Я буду писать картины, стану известным художником.
Она сидела на стуле, среди веток цветущей черешни, которые кое-где касались земли, потому что сад был расположен на крутом горном склоне. Слушая его, Минка мечтала, прикрыв глаза. Ни единого слова не проронила она в ответ — так человек, читающий книгу, не пререкается с ней. А неделю спустя она сказала просто, словно все обдумала и решила:
— Ступай теперь к своему другу и благодетелю, священнику Петеру Заврху. А когда черешни отцветут, я позову тебя. И мы вместе уедем.
— Хорошо, я пойду, — кивнул Яка, чувствуя себя безгранично счастливым. — И увидишь, к нашему отъезду давно обещанная священнику картина — вознесение божьей матери в окружении ангелов — будет закончена.
На прощанье они тепло улыбнулись друг другу и он сказал:
— Позови меня поскорее, слишком надолго мы все затянули. Мне жаль сейчас каждой потерянной минуты.
Он оставил незавершенный портрет, взял мольберт, холст и краски и ушел прямо через сад.
Когда Яковчева Минка и Раковчев Виктор еще ходили в школу, тот вырезал на стволе лиственницы у развилки дорог начальные буквы ее и своего имени, а когда она, глядя на его работу, спросила, что значат эти буквы, он выдал ей свою тайну:
— Я люблю тебя и буду вечно любить, никакой другой девчонки, кроме тебя, мне не нужно, ты уж, Минч, мне поверь. А
КОГДА ВЫРАСТЕМ, Я ПРИДУ ЗА ТОБОЙ
и ты пойдешь со мной к нам в Раковицу.
Она выросла и, как ему стало известно, теперь была дома. Он отдал распоряжения своему батраку Року и служанке Марте и, вырядившись по-праздничному, помчался в Подлесу. Минка смутилась. А он сказал ей:
— Ты мне всегда нравилась, и вот я пришел за тобой. Пойдешь со мной в Раковицу. Навсегда.
Раковицей называлась его родная усадьба, отдаленный хутор под Урбаном.
Два дня они по-праздничному пировали в Подлесе, а с ними и вся Подлеса: все приходили к Фабиянке, пили, ели и распевали песни, даже детвора пила и пела. На третий день рано утром, когда Виктор от усталости и выпитого вина уснул, Минка сложила свои вещи в плетеную сумку и бросилась матери на шею. Последний раз они поплакали, крепко обнявшись. На этот раз не было никаких упреков.
Когда Минка остановилась на горе у развилки дорог под лиственницами, золотые лучи солнца только что залили всю Подлесу и ее родной дом, окруженный цветущими черешнями, яблонями и грушами. Дым тонкими струйками поднимался над крышами домов, над их крышей он уже почти растаял: мать, сварив ей на прощанье крепкого чая, оттопила. «Теперь никто не станет у нас топить, — сказала себе с горькой усмешкой Мина. — Матери нужна только водка. Скоро она умрет. Если я еще когда-нибудь сюда вернусь, мне будет казаться, будто мать по-прежнему сидит у Фабиянки, день и ночь пьет водку, заливает ею жгучие боли в желудке и в сердце — и те и другие ее одинаково мучают». Думая и о матери и о черешнях, она с грустью прибавила: «В этом году я их повидала, и мать, и черешни тоже. Последний раз. Может, я их больше никогда не увижу. А жаль», — вздохнула она. Взгляд ее карих глаз, в которых отражалось небо с утренней зарей и восходящим солнцем, упал на лик распятого Христа. Минка вздрогнула. Ей не хотелось думать об отце и его смерти. Тогда она вспомнила про художника Яку, который ждал ее у священника Петера Заврха под Урбаном. «Бедный Яка, — вздохнула она невольно. — Христос у него получился с лицом нашего отца, теперь для священника Петера Заврха он рисует деву Марию с ангелами, а это будут девушки с Урбана». И еще захотел, чтобы она уехала с ним. «О тебе с твоей красотой будут грезить люди, — говорил он с таким пылом. — Тебе будут предлагать в фильмах большие роли, а мои полотна с твоим изображением будут висеть в картинных галереях по всему свету». Минка усмехнулась. Бедняга вечно мечтал о несбыточном. И будет так мечтать до самой смерти, а жить на харчах у священника. Минка не сможет там ни обедать, ни ужинать. И не станет искать стопроцентного инвалида, как Полянчева Малка — одного та себе нашла, скоро придется искать другого. Минка презрительно усмехнулась: «Я люблю здоровых мужчин». Посерьезнев, сказала словно не себе: «Теперь, когда ты отказалась от Виктора, можешь попрощаться со всем, что когда-то любила, — с родным домом и матерью, которую ты больше не увидишь, с цветущими черешнями и художником Якобом». Взгляд ее между лиственничных стволов охватил всю долину, лежащую глубоко под горой, где кончаются расщелины и леса, — городское предместье с фабричными трубами у реки, теснящиеся одна к другой рабочие лачуги, дороги, ведущие в город со всех сторон, прозрачную мглу, слегка посеребренную солнцем. Улыбнувшись, Минка сказала себе: «Туда, в долину, мне бы не следовало идти, из-за этой долины со мной может случиться несчастье, как когда-то с отцом». В то же время Минка твердо знала: хочешь жить, нужно идти в долину. Люди давно уже уходят туда, они идут и идут, едва смолкли шаги тех, кто прошел здесь этим утром — девушки и парни со склонов Урбана, из каждой деревни, чуть ли не из каждого дома. За ними пойдут дети — кто в гимназию, кто в промышленное училище. Минка — лишь маленькая частица на этом пути переселения с гор в долину. Рано или поздно каждый из них ухватится за что-нибудь в городе и не вернется больше домой в горы.
Они не возвращаются — долина ненасытно, непрестанно заглатывает их, всех этих детей гор из окрестностей Урбана.
Минка испугалась — кто-то совеем рядом с ней вдруг закричал что есть мочи, играя голосом. Задумавшись, она не слышала шагов человека, подошедшего так близко. Она резко обернулась.
