Что же это за повесть — о чем и о ком она? О людях или о горах, о лиственницах или о цветущих черешнях? Повесть о чем-то старом, отмирающем, или о новом, грядущем?

Сейчас на Урбан, в самые глубокие ущелья и на крутые склоны, на лесные прогалины, луга и поля приходит весна — роскошная весна, когда все буйно цветет, на опушках лесов розовеет вереск, луга усыпаны подснежниками и ночными фиалками. А батрак Рок даже принес Марте первые ландыши. Правда, художник Яка Эрбежник говорит, будто в это время у моря и в Брдах уже поспевает черешня. Вполне возможно. Но здесь, вокруг Урбана, она сейчас в самом пышном цвету и, когда тут отцветет, не будет цвести уже нигде на свете. Тогда вообще наступит конец весне. На Урбан она всегда приходит не спеша, в последнюю очередь. Больше ей уже некуда торопиться. А люди здесь радуются весне, как и повсюду, хотя она является к ним с таким запозданием.

Эти черешни, именно эти цветущие черешни были виной тому, что Яковчева Минка приехала в отпуск в родную Подлесу. Художник Яка Эрбежник, скитавшийся где-то по белу свету, знал, что Минка окажется дома именно в эту пору. Поэтому и он отправился туда. И партийный работник Алеш Луканц, живший далеко в маленьком городишке, выпросил десять дней отпуска, чтобы побывать в местах у горы Урбан, где он партизанил. А поскольку у него теперь были благоприятные условия для семейной жизни, о которой он долго мечтал, он решил разыскать Яковчеву Минку и, не откладывая, предложить ей руку и сердце. Ведь как-никак они когда-то об этом договорились, и Минка обещала его ждать.

Стечения обстоятельств, сплошные стечения обстоятельств. Допустим, это так — суть дела от этого нисколько не утратит своей ценности. Может, даже полезно время от времени вспомнить о них и дать им право на жизнь.

Приезд Минки домой вызвал целую вереницу мелких происшествий, в результате чего и родилась эта повесть.

Подойдя к развилке дорог на горе, к знакомым лиственницам и распятью, Минка остановилась. Сначала она оглядела долину, которая отсюда была особенно хорошо видна — городское предместье с фабриками и дорогами, ведущими прочь из города, с рекой, протекающей через город и разделяющей долину на две части. Затем она обернулась к распятому Христу, лик которого так живо напомнил ей лицо отца и все, что случилось тогда, когда отец ушел из дому и здесь его постигло несчастье. Она посмотрела на родную Подлесу, на семь домов, крытых шифером, и на свой дом — бедную развалюху с соломенной крышей, деревянным висячим балкончиком и гвоздиками на нем, которые, понятно, отсюда она не могла различить, затем подняла глаза на белых и серых голубей, круживших над домами, — лишь в свою душу не заглянула она, потому что сердце ее в этот миг по-детски жаждало только доброго и прекрасного. Она обвела взглядом все вокруг — от лиственниц и цветущих черешен, обрамлявших родную деревеньку, до вершины Урбана, и, засмотревшись на родной дом, сказала сама себе: «Если мать еще жива, она сейчас в трактире у Фабиянки. Пьет». И Минка горько усмехнулась: когда она ходила на фабрику и в четыре часа пополудни, на обратном пути домой, всегда останавливалась здесь, она радовалась как ребенок, увидев, что из узкой трубы над крышей их дома вьется тонкая струйка дыма. «Мама не забыла, что я хочу есть», — думала она тогда.

В этот миг кто-то остановился у нее за спиной. Этот «кто-то» положил ей руку на плечо, легонько прижал ее к своей груди и голосом, исполненным тихой радости, сказал:

— Черешни под Урбаном сейчас в самом цвету.

Она не обернулась: по голосу и прикосновению щеки к ее лицу она узнала, или скорее почувствовала, что это заблудшая душа — художник Яка Эрбежник. Она весело, хотя и с тревогой в душе согласилась, не отстранив от него своей бархатной щеки:

— Цветут, цветут черешни под Урбаном.

Ресницы на больших, удлиненных, по-восточному чуть раскосых глазах сначала опустились, потом неспешно приподнялись.

— Их запах долетел до меня в долину, в город. Отсюда, с Урбана.

Она призналась в сокровенном, повторив то, что однажды уже сказала ему, художнику; тогда еще она ходила работать на фабрику, а он любил ее и сам в это верил.

— Пока я жива, буду каждый год приезжать в Подлесу, как только под Урбаном расцветут черешни.

Будто эхо ответило ей из лесов, раскинувшихся на горе выше лиственниц, — так прозвучали невольно вырвавшиеся у него слова:

— В дальние края долетел до меня их запах. Пока я жив, буду возвращаться к своему Урбану, как только тут зацветут черешни. Ты мне когда-то об этом говорила. И вот — расцвели черешни, запах их долетел ко мне в город, я вспомнил все и подумал: «Пора отправляться за Минкой». Приехал я сюда и застал тебя тут, под вашими лиственницами.

— Когда черешни созреют, я приеду опять, — пообещала она, хотя он ее об этом не спрашивал — казалось, она приглашает его встретиться здесь еще раз. Она пояснила: — Под Урбаном они поспевают позже, чем где бы то ни было. И эти — самые вкусные.

— Последние самые вкусные, — подтвердил он. — И я тоже приеду, сказал я себе. И не один, а вдвоем, с Минкой Яковчевой! Я знал, что ты дважды захочешь приехать сюда: на цветущие черешни посмотреть, а когда поспеют — поесть!

— До чего же чудесно-расчудесно ты всегда умел приврать, Яка! — воскликнула Минка весело и слегка обернулась, словно желая удостовериться, что он здесь, рядом с ней. Она заглянула в мечтательные глаза художника, увидела его слегка отросшую и уже изрядно поседевшую щетину на подбородке и на щеках у висков и такие же, с изрядной проседью, волосы на голове. — Ты всегда умел что угодно обратить в ложь. Но в том-то и штука, что у тебя ложь во сто раз краше, чем у других чистейшая правда.

Он тихонько, с облегчением рассмеялся, душу его переполняла необъяснимая радость и несказанное счастье, которое ничто не могло омрачить. Повернувшись к ней вполоборота, он сказал:

— Посмотри-ка, что у меня за спиной. Я несу с собой мольберт, холст и краски. «Приедет Минка, — сказал я себе, — и я напишу ее портрет на фоне цветущих черешен. А уедем мы отсюда вместе. И начнем новую жизнь».

Мысли ее были где-то далеко, и она не ответила ему ничего насчет «новой жизни». Только сказала:

— Когда я работала на фабрике и возвращалась домой в это время, я останавливалась тут и радовалась, если тоненькая струйка дыма поднималась над нашей крышей. Трое нас работало на фабрике, и мать нам готовила обед, полдник и ужин — все сразу. Если не бывало этого дымка над домом, я беспокоилась: может, мать так больна, что не в силах подняться, и это очень плохо, или, может, она пьет у Фабиянки, а это еще хуже. Где-то она сейчас? Вот, смотри, над всеми домами вьется дым, а над нашим нет.

Минка задала этот вопрос, хотя прекрасно понимала, что он ничего не может знать о ее матери. И повторила еще решительнее, еще требовательнее:

— Она больна или у Фабиянки?

Он улыбнулся приветливо, с особой теплотой, и ответил:

— В одном трактире в долине мне, кроме всего прочего, рассказали о Яковчихе: «Болеет она и все больше с горя пьет у Фабиянки».

Минка кивнула, соглашаясь с ним, и наконец сказала:

— Если она болеет да еще пьет у Фабиянки, значит, плохо ее дело, уж я-то знаю. Наверно, ждет меня попрощаться. Ну, я пошла.

Она протянула ему руку.

— Я пойду с тобой, — ответил он, глядя на нее ясными глазами, словно не замечая протянутой руки.

— Нет, — возразила она решительно. — Я хочу побыть с матерью. Сначала она меня как следует отругает, потом мы вместе до поздней ночи поплачем. Когда под утро на Урбане прокричит фазан, а в деревне пропоют петухи, я отправлюсь в свою каморку. Открою окно. За домом у нас растет старая-старая черешня. Если окно открыто, ветки лезут прямо в комнату. Выше по склону горы — лужайка, и там полно подснежников и полевого морозника, а еще выше — лес. На поляне, где целый день кричит кукушка, столько цветущего вереска — просто ступить некуда.

Она словно одурманила его своим рассказом. Глаза Яки оживились. Казалось, будто ему захотелось самому на все это взглянуть, и он воскликнул: