У священника Петера на скулах расцвели пунцовые розы. Нет, он не мог и подумать, чтобы сестра посмела так жестоко оскорблять его гостей, каждый из которых был ему по-своему дорог. «Все мы грешники, — мелькнуло у него в голове, — с каждым из нас может порой что-то случиться,

В ЖИЗНИ НУЖНО МНОГОЕ ВЫНЕСТИ,

человека нельзя так, сгоряча, осуждать». Петер хотел было резко оборвать сестру. Но его опередил Яка, который уже немного пришел в себя и неожиданно принялся громко смеяться, что «церковную кафедру и исповедальню» разозлило еще пуще. Однако художник не дал ей сказать ни слова, бросив язвительно:

— Похоже, «всекрестьянской коллективизации» обидно, что я не снял у нее квартиры? Здешний бог, приятель Петера, наверняка отпустит мне любой из грехов, но этого, с Катрой, он не отпустил бы мне никогда! Ему было бы за меня даже стыдно!

Мета прекрасно знала, кто такая «всекрестьянская коллективизация», а кто «церковная кафедра и исповедальня».

— Было бы неудивительно, — возразила она, — если бы ты попросился к ней на квартиру с харчами. Куда тебя только не заносило! Что ж, у Катры хватило бы ума тебе отказать будь она и помоложе! А ты, — обратилась она столь же зло к Луканцу, у которого от щемящей тоски все еще голова шла кругом и душа горько оплакивала мечты, неожиданно развеянные в прах, — ты приехал к нам посмотреть, как десять лет спустя мы живем здесь при твоем обещанном социализме? Люди, парень, и нынче тут плохо живут — и те, что таскают корзину за спиной, и те, что работают на фабрике. Такого-то счастья у нас и раньше хватало.

Священник Петер опять поднял руки, словно благословляя в церкви своих прихожан, и, сморщившись как от ожога, наконец перебил сестру:

— Побойся бога, Мета! Не смей обижать моих друзей! Чего доброго, еще выгонишь их. — Этого бедняга Петер больше всего боялся, потому что, кроме посещавшего его по ночам бога, у него не было никого, с кем бы он мог по душам поговорить. Но Мета настолько рассвирепела, что теперь принялась и за брата, жестоко бросив ему в лицо:

— Ишь какой шикарный праздник вы здесь устроили — жрете да лясы точите, а твой племянник Виктор осрамил тебя на всю округу.

Опешив, Петер уставился на нее, а она безжалостно продолжала:

— Он отправился с этой проклятой Яковчихой в город. Норовит промотать все, что можно. В городе каждый, кто захочет, пьет за его счет. Музыканты играют ему, люди ждут его в трактирах или толпами бегают за ним. Все судачат о нем и, конечно, о тебе, о дядюшке, тоже, о нас обоих — его родственниках.

Крепко, словно от боли, Мета зажмурилась, чтобы не видеть никого; отдышавшись, она выдавила из себя — твердо, непререкаемо:

— Сейчас же ты пойдешь за ним и приведешь домой, чтобы он вконец не осрамил себя и свой дом, а особенно нас — как-никак мы ему ближняя родня. Не забывай — ты ведь все-таки священник! Что скажут люди? Надо же, чтобы с нами такое случилось!

Мета не могла не заметить, что брата бросило в дрожь. Она не хотела волновать его с утра пораньше, но эти проклятые парни ее довели. Ничуть не лучше чувствовали себя художник Яка и активист Алеш, каждый из них был убежден, что увезет с собой Минку. Алеш только щурился — слишком многое сразу на него обрушилось: сначала Яка, а теперь, оказывается, еще история с Виктором в городе. Яка тоже был потрясен: ему казалось, они с Минкой обо всем договорились: о встрече, о будущей совместной жизни, — а теперь, выходит, она путается с другим! Обернувшись к Алешу, он неожиданно для самого себя воскликнул с разудалой веселостью, хотя сердце его было преисполнено отчаянием:

— Хотел я тебя пригласить на свадьбу, да, похоже, ничего не выйдет — не видать тебе пирушки!

Он был поражен, заметив, что Алеш бледнее священника и его тоже бьет дрожь. Яка спросил:

— А с тобой-то что? Побледнел как полотно — так ведь, кажется, говорят… Неужели и ты собирался жениться? — Пристально вглядевшись в Алеша, прошептал: — На Минке? Яковчихе?

— Давайте завтракать, — неожиданно сказал священник Петер, — и выпьем. — Он перевел взгляд с одного на другого. — Я должен идти в долину, вернуть домой несчастного.

— Да, я должен выпить, — вспомнил вдруг Яка и вытащил из-за спины бутылку, не обращая внимания на Мету. — Не жажда меня мучает — хочется напиться.

Он снова страдальчески, через силу, рассмеялся. Пил он долго, словно хотел мигом захмелеть, затем сунул бутылку Алешу.

— Хлебни и ты, жених-неудачник! — И он продолжал смеяться, словно никак не мог оборвать свой сумасшедший хохот. — Я тоже пойду в долину.

— И я с вами, — прошептал Алеш, все еще бледный и растерянный. Он с жадностью схватился за бутылку. Пил он от безграничного отчаяния и разочарования. Рухнули все его надежды.

Превозмогая волнение, священник взглянул на художника и сказал с негодованием и презрением:

— Теперь видишь, какая она, твоя Яковчиха! Мадонна среди цветущих черешен, наша словенская, из округи Урбана, — современная мадонна!

Случилось то, чего художник никак не ожидал от Петера Заврха — тот трижды брезгливо сплюнул, словно перед ним стояла молодая Яковчиха, которую следовало предать публичному позору. Яка, пораженный, смотрел на него во все глаза, лицо его дрогнуло. Алеш вскочил на ноги и, остановившись перед Петером, прошептал, опять заметно бледнея:

— Так нельзя, Петер! Речь идет о человеке!

— О каком человеке? — замигал красный от гнева священник. — О человеке, который разоряет почтенные крестьянские усадьбы, пускает с молотка землю, ниспровергает все святое и губит людей?

— Неправда! — ответил Алеш резко. — Ни одной усадьбы она до сих пор не разорила и никого не убила. Наоборот, я знаю, еще ребенком она спасала людей и спасла многих, в том числе и меня, да и тебя, Петер, тоже.

В гневе Алеш отвернулся от священника и пошел за своим рюкзаком, который еще утром принес с чердака и положил у окна, собираясь сегодня же идти дальше. Он закинул рюкзак за спину. Петер Заврх был смущен и в то же время зол на активиста, посмевшего сказать ему такое прямо в лицо. Но его отвлекла сестра, она вошла в комнату с узелком в руках.

— Вот тебе на дорогу. И чтобы ты привел его домой, иначе он еще пуще нас осрамит. — Она вытерла передником слезы, вызванные семейным несчастьем и позором. — А потаскуху, если увидишь, прокляни.

Яка и Алеш вздрогнули и готовы были наброситься на «церковную кафедру и исповедальню», но им помешал священник.

— Будут меня спрашивать, скажи, что не знаешь, когда я вернусь. Папа римский или епископ ко мне сейчас все равно не приедут. Добрина и старую Яковчиху я могу причастить и по пути, на случай, если они не доживут до моего возвращения. Конечно, ежели они вообще не откажутся от причастия. Хоронить их будут в долине, это уж я знаю. Так или иначе, — пожал он плечами и тряхнул головой, — до бога отовсюду одинаково далеко. — Поясняя свою мысль, он добавил: — Пока живы, они еще остаются в горах, а умрут — хотят лежать в долине. — Он мысленно перебрал всех своих прихожан. — Пусть высокочтимый бог присмотрит за ними, чтобы с кем из них не случилось чего плохого. — И уже за порогом дома обратился к своим спутникам: — Зайдем в церковь, мне нужно взять с собой святые дары.

Он подал было свою палку и стянутую веревкой кожаную сумку художнику, но все это подхватил Алеш, стоявший к нему ближе. Священник словно только теперь его разглядел и сказал серьезно:

— Ты бы лучше тут остался. Ну, зачем тебе идти с нами? Его я еще понимаю, — кивнул он в сторону Яки. — Он как-никак к Яковчихе сватался.

Художник за его спиной расхохотался, так что священник взглянул на него в недоумении. Указывая на Алеша, Яка вытирал глаза, на которых выступили слезы то ли от душевной боли, то ли от бесшабашного смеха.

— Он тоже, он тоже, дорогой Петер! Ты не сердись — но один из нас непременно отобьет ее у Виктора. Вот уж тогда будет веселая свадьба! — Яка громко смеялся, а священник стоял оторопев, не в силах прийти в себя от изумления.