Выйдя на берег, она оправляла юбку.

«Подумать только», — сказал я себе, сразу догадавшись, зачем она искала куст. И опять так хорошо и тепло мне стало.

— Набрать тебе? — спросил я.

— Нет, я сама.

Я смотрел, как она выбирала ветки, подпрыгивала, стараясь схватить и нагнуть их.

— Залезай на дерево…

— Я так и хотела, только ты лезь первый.

Я мигом взлетел под самую верхушку, хотя все тело у меня ныло. Она тоже забралась — на нижние ветки.

— Вкусные?

— Ага.

— Бери побольше, про запас. И домой отнеси. Ведь все сгниет.

Она подоткнула передник, а я стал собирать в шапку; я выискивал самые спелые ягоды с самых верхних веток.

— Ой, а вдруг ветка под тобой обломится, — донеслось откуда-то снизу.

Шапка была полна с верхом, и я спустился на землю. Она прижалась к стволу, собираясь слезать. Зажала коленями подол и крикнула:

— Уходи!

Я наугад, пятясь, отступил на несколько шагов и остановился.

— Не смотри на меня! — Она крепче сжимала подол.

Я отвернулся и стал смотреть в поле, потом поднял глаза к небу, стал вглядываться в туман, наплывавший откуда-то с Похорья. И вдруг услыхал всхлипывания. Переступил с ноги на ногу, опять послышались всхлипы.

— Господи, Южек, я повисла!

Я оглянулся и увидел, что девочка висит в воздухе, одной рукой ухватившись за ветку, а кофточка ее сзади зацепилась за сук.

— Вот глупая! — вырвалось у меня, и я кинулся к дереву, сам не зная, что предпринять.

— Помоги мне! Подними меня сначала!

Я обнял ее за ноги под коленями, приподнял, и она ухватилась за ветку другой рукой; теперь она сама могла уже перебраться повыше и освободиться.

— Ох, эта проклятая кофта, вечно она торчит в разные стороны, — оправдывалась она.

Девочка спустилась с дерева, опираясь мне на голову и на плечи, и с досадой сказала:

— Да отпусти ты меня!

Она выскользнула у меня из рук, и я на миг почувствовал прикосновение ее холодных гладких бедер, — прикосновение свежее, как дуновение весеннего ветерка. Я отступил под тяжестью ее тела, а она, боясь упасть, обняла меня за шею. И тут я сперва почувствовал запах фиалок, выглядывавших из выреза кофточки у нее на груди, а потом ощутил, как скользят по моему телу ее груди, два спелых персика. Два твердых бугорка коснулись меня, словно нежно ткнулись мордами два ласковых животных. У меня перехватило дыхание, мне вдруг показалась ужасно тесной моя одежда. Отвернувшись, девочка заправляла в юбку кофту.

— Где ты нашла фиалки? — спросил я, не сводя глаз с выреза кофты, куда она вновь воткнула цветы. Теперь она застегивала кофту.

— У холма, — быстро ответила она.

И вдруг раздался крик:

— Эй, вы чего там склеились?

Это была Ольга, моя сестра, только она могла быть такой бесстыдной. Она захихикала, следом заржали мужики, плотники. Самым обидным мне показался смех Штрафелы; он смеялся отрывисто и гулко, как какой-нибудь фельдфебель.

Кровь ударила мне в голову, и я почувствовал, что лицо заливает краска. И вот, говорю тебе по правде, так стыдно вдруг стало, черт его знает отчего, как никогда в жизни не бывало; провалиться бы на месте, да не знал как.

Туника подхватила свой кнут, сделала несколько медленных и неверных шагов в сторону, а потом опрометью кинулась к оврагу.

Я оглянулся — нет ли сестры — и увидел в траве свою шапку с черешнями.

— Туника! — крикнул я.

Мне пришлось повторить свой зов.

Девочка остановилась, схватилась за ветку и чуть повернула голову.

— Туника, черешни!

— Ой! — Она прыгнула в речушку и поспешно перебралась на другой берег, стараясь как можно меньше приподнимать подол…

И всегда, как только я вспоминаю эти черешни, а последнее время, здесь, в камере, это случается все чаще и чаще, во мне просыпается ненависть к сестрам и к Штрафеле. Не знаю, что бы я сделал в ту минуту с сестрой, со всеми ими… однако я овладел собой и смотрел, как Туника уходила следом за коровами. А потом я подхватил свою шапку и, размахнувшись, швырнул ее в овраг. Глядя, как черешни падают в траву, я бормотал что-то невнятное, и вдруг стал сыпать проклятиями.

«Персики, персики, — приговаривал по любому поводу наш старый бондарь Фелициян. — Персики, персики, ну-ка погладь их! Для чего ж они тогда выросли у девочки!»

— Персики, персики, — шептал я и во сне с трепетом прикасался к твердым и нежным девичьим грудям, а потом, когда просыпался, мне было и стыдно и сладко. Я снова думал о нашем хозяйстве, как будто никакого Штрафелы не было и в помине, и громко пел на покосе: «Еще четыре года я буду тебя ждать!» И думал об этих персиках, созревающих для меня, но… потом все пошло иначе.

III

«Персики, персики…» — твердил я без конца и становился все более счастливым и словно бы безумным. Таким глупым цыпленком я себя чувствовал, не могу тебе передать, до сих пор меня огнем обжигает, когда вспоминаю о том времени. Не раз и не два замирал я на пашне, или на склоне, или в ольховнике у оврага и неотрывно смотрел на ту сторону, к Топлекам.

Туника обычно вязала, выпасывая коров. «Вот хозяйка усердная будет», — часто говорила мне бабка, пока была жива. Но Туника тогда была еще школьницей, а меня эта мелюзга, подраставшая следом, не интересовала. А теперь вдруг я узнал все: то, что ей исполнилось четырнадцать лет и что зимой, перед рождеством, она перестала ходить в школу; обо всем этом упоминали в своих разговорах сестры, которые, правда, не упускали случая как-нибудь ее оговорить, и тем не менее мне было приятно слушать. Я с нетерпением ждал, когда покажется скотина Топлеков и следом за ней Туника. С коровами она ласково обращалась, уговаривала их и редко когда бранила. Она догоняла непослушную корову, вставала перед ней, гладила ей морду и лаской заставляла поворачивать обратно. А если, случалось, девочка сердилась, хваталась за кнут и хлестала по ногам корову или теленка, мне становилось обидно за нее. Я жалел ее из-за болезни ее отца, Топлека, о котором говорили, что он с каждым днем все меньше места занимает в постели и вряд ли выкарабкается. Однажды, когда сын Пихларчки, которого Туника прогнала с грушевого дерева, накинулся на нее и с воплем «Тунюха-свинюха…» выдернул кофточку из юбки, я подстерег мальчишку и так отлупил, что он долго подпрыгивал на месте да хныкал. Туника посмотрела, посмотрела, а потом быстро погнала скотину к лесу. Я понял, что мне не стоило вмешиваться. С тех пор я школьников больше не трогал.

Я боялся, она поймет, что со мной происходит, и в то же время ничего на свете столь страстно не желал, как жениться на ней. Теперь я постоянно думал о земле, эх, чего только мне не приходило в голову. Жизнь, бежавшая где-то совсем рядом и в то же время очень далеко от меня, казалась мне до безумия прекрасной, настолько прекрасной, что я не могу тебе этого передать словами. Я продолжал тайком, чтоб не заметил кто-нибудь из домашних, следить за Туникой, любовался ее походкой, смотрел на ее ноги, такие тоненькие и стройные, как молодые березки. Я был бы несказанно счастлив, если б мог еще раз коснуться рукой ее крепкого тела. Я просыпался по ночам, а засыпая, чувствовал на своей груди прикосновение ее грудей, двух персиков, которые тогда скользнули по моему телу; я трогал их и, охваченный блаженством, спрашивал себя: «Когда ж это они у нее выросли?»

Я видел, как на лугу она поднимала руки к лицу, словно пытаясь защитить его от солнца, потом проводила ладонями по щекам и начинала петь. Она пела о парне, о речке Савице и о несчастной девушке, у которой разорвется сердце; а я представлял себе, как она поет эту песенку у нас на кухне, и твердо решил вызнать у матери, что она собирается делать с землей.

Тем временем люди стали поговаривать, будто Штрафела совсем у нас прижился. Как-то корчмарка поставила передо мной четверть вина и спросила без обиняков, при всем честном народе:

— Как вы со Штрафелой управляетесь?

Она не назвала его зятем, свояком или еще как-нибудь, но просто Штрафелой.