Топлечка принялась угощать пришедших на помощь соседей.

— Режьте потолще! Ешьте! Хорошенько заправляйтесь, Муршец! Южек, девочки, давайте! Приналягте, по утрам полезно пропустить винца, согревает…

Люди резали хлеб, прикладывались к фляге, а она опять принялась за свои вопросы, все более и более нудные, на которые дочерям уж и отвечать надоело.

— А бычка покормили? Не худо б ему овса подбросить. Несчастная скотина, целое утро по кругу ходить…

— Ой, у меня б сразу головонька закружилась, — заохала Цафова. — Раза три прошлась бы, и готова…

— Будет тебе, будет, — осадил ее Муршец. — Баба — и голова кружится! Да бабы выносливей пары быков…

Он осклабился, а Топлечка рассеянно кивнула, как будто подтверждая эту несомненную истину.

— Не знаю, как бы мы жили, доведись так всю жизнь. Чуть что с хозяином — глядишь, и дети больше не слушают, а то и насмехаться начинают, сами слыхали.

Посетовав таким образом, она приняла остатки каравая, вместе с большим кухонным ножом и опустевшей флягой положила их на подоконник в хлеву и, найдя меня взглядом, доверительно, точно я был единственным человеком в доме, на которого можно целиком и полностью полагаться, сказала:

— Запрягай бычка, Южек. Пора начинать.

В голосе ее звучала просьба, но она тут же отвела взгляд и, словно уже не видя меня, стала отдавать распоряжения, где кому вставать. Ей-богу, она вполне заменила хозяина! А со мной держалась как кума или родная тетка!

Я запряг бычка, Топлечка поставила Тунику его погонять, а Хану развязывать снопы. И той и другой это пришлось не по вкусу: обе они уже приглядели для себя местечко. Хана хотела закладывать снопы в машину, однако за это взялась сама Топлечка, хозяйка; прежде здесь, у молотилки, стоял Топлек, тут полагалось быть хозяину. Девушки помешкали, но послушались.

— Держи бычка! — сказал я Тунике, задетый их отношением к матери, и скомандовал: — Погоняй!

Девушка метнула в меня изумленный взгляд, точно пронзила насквозь, но промолчала и, повернув к себе бычка, подхлестнула его.

Мы начали молотить. Машина загремела, загудела, загромыхала, затянув свою песню.

Туника сперва исправно работала, но потом вдруг уселась на дышло во́рота и, устремив пристальный взгляд на вытоптанный круг, перестала что-либо замечать, будто ей ровным счетом ни до чего не было дела.

Хана быстро управлялась со снопами, развязывая жгуты и передавая их матери.

Топлечка снопы расправляла и пропускала между зубьями.

Вдруг громыхнуло, машина стихла и вроде бы даже вовсе остановилась. Все взгляды обратились к хозяйке. И та проворно и привычно подняла крышку, вытащила застрявшую между зубьями солому и широко улыбнулась, словно желая сказать: порядок, всего-то жгут застрял! Машина опять заревела, и колосья вновь устремились в ее пасть. Улучив момент, когда можно было расслышать голос, Топлечка крикнула:

— Эй, Хана, аккуратней развязывай!

Услыхав голос матери, девушка на секунду замерла, держа в руках развязанный сноп, однако даже не посмотрела на нее.

— Жгуты развязывай, говорю! — опять крикнула мать. — Слышишь?

— Я развязываю, — ответила та и добавила: — А те, первые, Туника готовила.

— Эге-е-е, — донесся с противоположной стороны протяжный возглас, бычок замедлил шаг, а следом за ним стихла и молотилка. — Я тут ни при чем. Я свои развязала как надо!

Все повернули головы в сторону Туники.

Я заметил, как Топлечка изменилась в лице, и, ей-богу, неизвестно, чем бы это закончилось для Туники или для Ханы, для любой из них, ведь обе они были упрямы и норовисты; неизвестно, что бы она сделала с дочерьми, если б в этот момент Туника не хлестнула бычка и Топлечке не пришлось бы поспешить к машине.

После этого наступило спокойствие, как будто девушки сами сообразили, что зашли слишком далеко и на сегодня шуток довольно.

Я подбирал вилами обмолоченную солому из-под ног у Цафовки, которая отгребала ее от молотилки, и относил к стожку. Муршец принимал солому и, укладывая ее покрепче, плясал, утаптывая. Он высоко подскакивал, и тогда рубаха пузырем надувалась у него на спине.

— Теперь ей, этой бабище, все не по нутру, — говорил он мне, имея в виду Топлечку. — Не сладко такой бабе, когда рядом в постели мешок костей. Гляжу я на нее и думаю: как кошка затаилась. Лежит себе кошечка, полеживает, выжидает момент, когда кинуться… Берегись, мышонок, вкусное мясцо! Ха-ха-ха-ха!

Он смеялся, оглаживая редкие колючие усы, и приплясывал по стогу.

Но потом вдруг пожалел женщину.

— Ничего не поделаешь — слишком поздно к ней свобода пришла. Девицы скоро ей на голову полезут. Балаболки они, а не девки, настоящие балаболки! Зеленые еще, ничего не знают, понятия не имеют о том, что такое жизнь!

Я носил солому и наблюдал за Топлечкой; с самого утра она находилась у меня перед глазами. Ей пришлось проглотить грубые слова дочерей. Лишь поджала губы неодобрительно и долго не разжимала их; правда, может, виновата была пыль, клубившаяся облаком и накрывавшая ее с головой, когда она осторожно, друг за другом, опускала снопы в машину. Пшеница была нечистая, с головней, особенно та, что росла на нижних участках. И черная, точно из кротовой норы, густая пыль затянула гумно со всех сторон, до самой высокой и наклонной крыши овина, так что с трудом можно было что-либо различить, и очень скоро мы вообще перестали узнавать друг друга — толстый слой пыли накрывал попоны, одежду, кожу — словом, все.

Брови у Топлечки становились все более черными и пушистыми; пыль набилась в волосы, торчавшие из-под небрежно повязанного платка, скопилась под носом пышными черными усами. Но женщина не обращала на это внимания, изредка бросая словечко-другое или чуть усмехаясь чьей-либо шутке. Мы работали почти без передышки, изредка останавливаясь лишь затем, чтобы дать роздых бычку, у которого могла закружиться голова.

Женщина подгоняла нас, как истинная хозяйка, которой жаль каждой потерянной минуты, коль скоро люди собрались на работу, и ничуть не было похоже на то, о чем болтал старый Муршец; Топлечка выглядела настолько пожилой женщиной, что нельзя было даже подумать о притаившейся кошке, а тем более это приметить. Работа ее замучила. И все-таки, должен признаться, я выискивал в ней что-то, подстерегал ее, став как бы в свою очередь лакомкой-котом. Пот черными струйками заливал ей лицо; она зажмуривала черные веки, когда в машину входил сноп толще, чем следовало, и мимоходом совала в юбку тесную кофту, так что открывались влажные подмышки. Белки глаз сверкали, иногда размыкались губы, принимавшие свою естественную форму.

Наступил час обеда, она сняла с головы платок, встряхнула его; открылись светлые полосы на щеках и белая крепкая короткая шея. Где же старый Муршец углядел притаившуюся кошку? Разве могла эта женщина думать о чем-либо ином, кроме своей семьи? Старый бабник этот Муршец, бабник и пустомеля!

Так миновала неделя, а в воскресенье мне довелось убедиться в справедливости его слов.

Полдень прошел, и наступила та чудесная послеобеденная пора, когда еще далеко до выгона скота на вечерний выпас: я хочу сказать, наступил час после воскресного обеда с говяжьей лапшой и крошеным вареным мясом с картошкой, а то и с ватрушками, когда наешься до отвала, а потом лежишь себе под грушей или занимаешься чем угодно, если вообще тебе угодно чем-либо заняться, в блаженном сознании, что до самых сумерек никто ничего от тебя не может и не смеет потребовать.

Штрафела с Лизой еще до обеда вернулся из города уже навеселе и за столом, по привычке бия себя в грудь, пустился в обсуждение проблем высокой политики.

— Гомила, — надрывался он, — еще увидит, вынуждена будет убедиться, что без партизана Штрафелы людям никак не обойтись! Верно ведь, Лиза?

Сестра, которая была совсем трезвой — она разве что чуть-чуть пропустила, по ней никогда нельзя было узнать, как обстоит дело, отчего у нее горит лицо: то ли от полноты, то ли от спиртного, — пробормотала что-то нечленораздельное.