Незаметно подошла жатва. Лето было жаркое и сухое, воздух звенел от зноя. Женщины так проворно работали серпами, будто они поспорили, какая из них первой пройдет свою полосу; казалось, что по полям бежал ветерок. До обеда впереди шли наши, после обеда, который принесла Топлечка, вперед вырвалась она.

— Южек, поднажми, — то и дело окликали меня.

До обеда мне удавалось относить снопы к балке, близ которой старый Муршец и Туника ставили копны, но потом я еле поспевал затачивать серпы.

Пока я точил серп, Топлечка связала сноп, отбросила его и сделала новый жгут, потом, выпрямившись, ожидала меня. Сделала пару взмахов и сказала:

— Хорошо, черт, наточил!

— Он так заточит, что серп сам собою режет, — похвалила меня Муршецова, помогавшая в поле.

— Каково парень точит, таково и любит, — раскрыла рот Марица.

— Ну это ты зря так о Южеке! Откуда ему знать, что такое любовь!

Это Ольга поспешила высказать свое мнение — сказала, засмеялась — и за работу.

Я покраснел. Туника собирала снопы, захватывая по два, и с трудом волочила их к копне.

— У меня вон острый, как черт! — сказала Топлечка.

— Вот оно и видно, кто кого любит! — расхохоталась Ольга.

Не будь она девкой, и к тому же моей сестрой, не знаю, что бы я с ней сделал. Я подхватил снопы и потащил их к балке, но Марица, давясь от смеха, пустила мне вслед:

— А ты уверена, что она его уже не выучила…

Она намекала на Топлечку. Я притворился, будто ничего не слышу.

Вот такие они были, мои сестры!

Перед самым обедом раздался крик Ханы, звавшей мать.

— Чего тебе? — недовольно спросила та.

— Отец вас зовет, — донеслось из-за деревьев.

Я видел, как женщина в сердцах обвязала сноп, сердито поставила его, воткнула серп и тяжелой, но быстрой походкой ушла. На краю поля она окликнула Тунику. Перевязала платок, и тут только я увидел ее багровое, покрытое черной пылью лицо.

Не знаю почему, мне стало жаль ее. Может, из-за прикованного к постели человека, который считался ее мужем; в ту минуту я был полон сострадания к ней. Остановившись, я смотрел им вслед.

А чуть погодя сестры опять расхохотались, Ольга прямо-таки зашлась от смеха. А старая Муршечка громко им выговаривала:

— Эх, девоньки, несчастная она и страдалица. Не надо так смеяться над ней — никогда ведь не знаешь, что тебя самое впереди ожидает.

Старый Муршец поставил ногу на сноп, зажег трубочку и рассудил по-своему:

— Это настоящая кобылица, Южек, такая бабенка жеребца выдержит, поверь мне. Одного уж довела. Смотри не подходи к ней слишком близко, как бы не лягнула ненароком. А ноги у нее крепкие, что твои сосны…

Он говорил, то и дело сплевывая далеко в сторону на жнивье.

А в полдень — жарища была невыносимая, и все мы тщетно пытались погасить жажду питьем — Топлечка нагнулась, и я увидел ее ноги, крепкие, красные и вверху под юбкой на удивление полные.

IV

Не хватало у меня сил помочь себе в беде, что внезапным и страшным образом обрушилась на мою голову; и по сей день все живо стоит перед глазами, все до последней мелочи, словно случилось вчера или только что, у меня на глазах.

Меня вдруг стало преследовать то, да что прежде я никогда не обращал внимания, словно вдруг открылось нечто до тех пор не виданное и не примеченное; конечно, изредка кое-что долетало до ушей, но пролетало мимо, не задевая, не останавливаясь…

Дома я жил и рос почти в окружении женщин; отца лишился давно, его похоронили, когда я еще не ходил в школу; мы с покойным братом были единственными мужиками в доме и могли видеть все, что там происходило, Как раздевались и одевались сестры, как переодевалась мать: натягивала через голову свежевыстиранную отглаженную юбку, а потом опускала на пол старое ношеное белье, непременно повернувшись при этом лицом к кровати, а к нам с Францлом спиной; как причесывались женщины, как выставляли нас с братом из горницы, когда мылись или «чистоту наводили», так насмешливо я пренебрежительно называли мы эту их церемонию; мать так не поступала, сестры ввели такую моду. Помню, я однажды до того разозлился, когда они заперлись в доме, свои от своих, что с разбегу навалился на дверь и ей-богу сорвал бы ее с петель, если б не раздался отчаянный визг Лизики или кого-то из них — я мгновенно пришел в себя и убрался восвояси; мне этот визг слышался повсюду, такой он был пронзительный. За эту шалость мне досталось не только от матери, но и от бабки, вообще-то относившейся ко мне с большой нежностью. После ужина, когда все помолились и мы с бабкой остались одни — сестры в тот день по обыкновению выкаблучивали и поспешили убраться на кухню, — она не велела мне задевать сестер или девиц, как она сказала, если они захотят остаться одни.

— А вот буду! — заупрямился я с такой идиотской бездумностью, что бабка рассердилась.

— Ступай с глаз моих вон, пакостник! — вдруг крикнула она, что вообще редко с ней случалось, и указала мне на дверь, причем так решительно и строго, что зерна ил ее четках дробно застучали.

Однажды, я хорошо помню, как это случилось, Лизика ехала на возу со свежескошенной травой, и на косогоре воз перевернулся. Медленно опрокидывалась телега, на которую под сено нарастили высокие борта, и Лизика летела рыбкой; она упала на руки и, перекувырнувшись, обнажила свои телеса.

Старуха Муршечка, шагавшая следом, всплеснула руками и призвала на помощь пресвятую деву Марию и господа нашего Иисуса Христа, а сестры, также оказавшиеся сзади, ойкнули по очереди и залились безудержным смехом. Я остановил коров, повис на заднем колесе всей тяжестью и, помню, все время ругался, потому что пока я поднимал телегу, сестры кудахтали и хихикали, точно дурочки какие, вместо того чтобы помогать мне. Бледная как смерть Лизика вдруг залилась краской. Она торопливо оправляла платье, озиралась и оглядывалась по сторонам, а дальше пошла пешком; охота забираться наверх пропала. Муршечка то и дело наклонялась к Лизике и что-то шептала, то с насмешливой, то с сочувственной миной на лице. Они так всполошились, будто опрокинулась невесть какая графиня.

— Вот дурные бабы! — бурчал я, погоняя коров; мне даже глядеть на сестер не хотелось.

Но теперь, после той жатвы у Топлеков, я стал частенько глазеть на женщин. Но только не на Тунику — ее я почему-то стеснялся. Однажды, когда мы возвращались от мессы и сестры Топлечки нас обогнали, Шмигоч толкнул меня локтем в бок:

— Глянь-ка на этих! Хана вот-вот поспеет для огуливания, а молоденькая — он имел в виду Тунику — совсем еще телочка!

Я провожал взглядом каждую женщину; но перед глазами чаще всего вставала сама Топлечка, то есть Зефа. Сперва я смотрел на нее с жалостью, вспоминая о больном Топлеке, одолеваемый любопытством, каково-то ей, еще молодой женщине, терпеть рядом немощного; но опять-таки поначалу, кроме разве того случая в поле, я не видел в ней женщину. Она казалась мне чем-то вроде нашей матери, постоянно одолеваемой заботами о детях, о хозяйстве, — у Топлечки к этому прибавлялись заботы о хвором муже. Собственно, из-за Топлека я и стал ходить на работу к ним, пришел и на молотьбу.

Она появилась из боковушки, держа в правой руке каравай хлеба и большой кухонный нож, а в левой — флягу с водкой, поглядела на хлев и, прежде чем выйти на гумно, где мы томились с самого утра, спросила:

— Хана, а ты корову подоила?

— Да, мама, — громко и отрывисто, как прилежная ученица строгой учительнице, ответила девушка, стоявшая с другой стороны молотилки.

— А молоко процедила?

На это ответа не последовало.

Женщина остановилась.

— Ради бога, не валяйте дурака. Хватит, позабавились вволю и довольно. Так и по миру пойти недолго…

— Ну, Туника, подавай же! — повелительно и резко сказала Хана, взглянув на снопы, которые торопливо развязывала младшая.

— А ты сама не можешь? — с досадой возразила та. — Боишься корону уронить, да? — И громко бросила в сторону матери: — Сами могли увидеть. Только что о пустые кружки не спотыкаемся. Ей-богу, целое утро зря потеряли, сидим сложа руки…