– Боже милостивый, – сказал я. – Рабство.

– Это ты верно подметил, – согласился Люк. – Если тебя убивают толпой, они невиновны. Угадай, какая фамилия у судьи.

Я молча ждал.

– Лоулесс[1].

– Как думаешь, мы с тобой когда-нибудь попадем в Сент-Луис или в Новый Орлеан?

– Рази токмо в раю, – ответил Люк и подмигнул мне.

Мы расхохотались и заметили чуть поодаль белого. Ничто так не раздражает белых, как смеющиеся рабы. Подозреваю, белые опасаются, что мы смеемся над ними – а может, им невыносима самая мысль о том, что нам может быть весело. Как бы то ни было, а успокоиться мы не успели и привлекли его внимание. Белый услышал наш смех и направился в нашу сторону.

– Чего это вы расхихикались как девчонки? – спросил он.

Я этого типа видел и раньше, но имени его не знал. Он напыжился, будто хотел показать, что с ним шутки плохи. Меня это несколько напугало.

– Да мы вот дивилися, правда ли это, – ответил Люк.

– Что – правда? – спросил этот тип.

– Мы дивилися, правду ли говорят, что эти, как их, улицы в Новом Орлеане из чистого золота, – пояснил Люк и посмотрел на меня.

– И правда ли, что в наводнение по улицам течет чистый виски. Я-то виски отродясь в рот не брал, нет, сэр, но уж больно история хороша. – Я обернулся к Люку. – Правда же, хороша?

На мгновение мне показалось, белый сейчас смекнет, что мы над ним потешаемся, но он произнес со смехом:

– История хороша, потому что хороша, парни. – И ушел, хохоча.

– И сейчас он напьется, не столько потому, что может, сколько потому, что мы не можем, – заметил я.

Люк усмехнулся.

– И когда мы позже увидим, как он шатается и дурит, будет ли это примером иронии провидческой или иронии драматической?

– Возможно, той и другой.

– Вот уж была бы ирония так ирония.

Весенний снег всех захватил врасплох. По приказанию мисс Уотсон я целый день колол дрова, чтобы ей хватило надолго. Но дров было немного, и ни мне, ни другим рабам она не дала ни полена. Мы подобрали, что сумели, с земли и тайком срубили несколько невысоких деревьев неподалеку от наших хижин. Эти дрова, конечно, были сырые, горели плохо, жутко дымили, но тепло худо-бедно давали. Я ухитрился спрятать несколько сухих чурбачков под крыльцо мисс Уотсон. Ночью вернусь за ними. Старым рабам – Эйприл и Коттону – они пригодятся. Может, кто-то назвал бы мой поступок кражей. Я и сам так его называл, но меня это не смущало. Я упарился за работой и снял рубаху, невзирая на холод.

– Ого, сколько дров, – сказал Гек. Я вздрогнул. – Я тебя напугал? – спросил он.

– Разве что самую малость. Вы как здесь?

– Я только что продал все, чем владею, судье Тэтчеру. Он дал мне вот этот доллар.

Я присвистнул.

– Цельный доллар. Вот не знал, что вы такой богатей.

Я продолжил колоть дрова и заметил, что Гек на меня смотрит.

– А вы почему прогуливаете уроки?

– Наверное, по привычке.

– Я бы вот поучился с моим удовольствием. – Я расколол еще два полена.

– Между прочим, твоя кожа ненамного темнее моей.

– А все ж таки темная.

– Почему ты раб?

– Потому что моя мама была рабыней.

– А твой папа? – спросил Гек.

– Да вроде нет. Ну да какая разница. Если прознают, что у тебя в родне хоть один цветной, всё, ты цветной. И неважно, какой ты с виду.

– Я видел следы на снегу, – сказал Гек.

– Сдается мне, их сейчас вдосталь. Там, где народ похаживает.

– В одном из следов на каблуке крест.

– То есть как это – крест?

– Как у Иисуса, такой крест.

– И нечего тут пужаться, – сказал я.

На мальчишку жалко было смотреть: до того он разволновался. Я понял, о чем он думает.

– Значит, ты тоже считаешь, что это он. – Гек говорил об отце. – Ты тоже считаешь, что он вернулся.

– Я такого не говорил.

– Но ты так думаешь. Я же вижу, что ты так думаешь. Чего ему нужно, Джим? Ты ведь всякое повидал.

Я сунул руку в карман и достал волосяной шар, я держу его специально для белых детишек, я сделал его из хвоста мула.

– Знаете, что енто? – Я поднял шар повыше, к солнцу.

– Что?

– Волосяной шар из бычьего сычуга. А потому он знаете какой?

Гек помотал головой.

– Волшебный, – сказал я. – Ентот вот самый шар волшебный и говорит со мной.

– И что же он говорит?

Я поднес шар к уху.

– Да, слышу. Он говорит. Шар сказал, за вашим папашей всюду следуют два андела, белый и черный. Нашептывают ему всякое. Один андел хороший, а другой плохой, никто не знает, который одержит верх. Ему самому невдомек, что он будет делать дальше. Останется или уйдет. Ентот вот шар вроде как должен знать, да и он не знает.

– Толку-то от него.

– Обождите, вот шар опять говорит.

Гек прислушался вместе со мной.

– Как же, как же. Он говорит, все у вас образуется. Вам на пути встренутся две женщины. Вы женитеся сперва на бедной, а потом на богатой. И что бы вы ни делали, не приближайтеся к воде. Иначе речка-то вас приберет.

– Это все шар говорит?

Я кивнул.

– Он сейчас спит.

К двери подошла мисс Уотсон.

– Гек, – окликнула она, – иди в дом и умойся к ужину. – Она посмотрела на меня. – А ты все с дровами возишься?

– Их эть целая прорва, миссумс.

– Все равно перестань, у меня голова разболелась от твоей стукотни.

– Да, мэм.

Я шел домой, когда со мной поравнялся Люк.

– Помедленней, а то старику за тобой не угнаться, – сказал он.

Какое-то время мы шагали молча. Я понимал, что молчание затянулось, но разговаривать не хотелось. Я пнул камешек.

– Что тебя так беспокоит? – спросил Люк.

– Ничего, – ответил я.

– Ты переживаешь из-за дров, которые спрятал под крыльцом?

– Ты их видел?

– Видел.

– Нет, из-за дров я не переживаю.

– Ты переживаешь из-за этого мальчишки, – сказал Люк. Я посмотрел на него, и он добавил: – Из-за Гека. Из-за этого мальчишки, Гека.

– Да, отец у него пьянчуга и вечно его донимает.

– Тебе-то какая печаль? Это белых дела.

Я кивнул.

– Но Гек еще ребенок.

– Да, свободный ребенок. – Люк указал на меня. – Есть в этом мальчике что-то такое. И в нем, и в тебе.

– У него куча неприятностей, – сказал я. – Как ни печально, но я пока еще раб и ничем не могу ему помочь.

Погода оставалась холодной не по сезону, и я начал подворовывать дрова не только для Эйприл с Коттоном, но и для своего семейства и еще кое-кого. Я безумно тревожился, что дров хватятся, и однажды воскресным днем страх мой сбылся. Ко мне подошла Сэди.

– Что случилось? – спросил я.

Она выглянула из двери хижины, посмотрела на нашу девятилетнюю дочь, потом на меня.

– Что ты намерен делать? – спросила Сэди.

– Ты о чем?

– Я слышала, как мисс Уотсон разговаривала с судьей Тэтчером.

– Да?

Сэди шмыгнула носом.

Я обнял ее.

– Успокойся.

То, что она сообщила мне, захватило меня врасплох.

– Мисс Уотсон сказала судье Тэтчеру, что собирается продать тебя одному человеку из Нового Орлеана, – проговорила Сэди.

– Что это значит? – спросила Лиззи. – Папа, что это значит?

Я подошел к двери, выглянул на улицу.

– Джим, – позвала меня Сэди.

– Папа!

– Она сказала, нас всех или только меня? – уточнил я.

– Только тебя, Джим, – воскликнула Сэди. – Что нам делать? Нас разлучат, и мы не узнаем, где ты.

– Что? – выдохнула Лиззи.

– Не разлучат, – сказал я, схватил большой лоскут ткани, разложил на полу.

– Что ты делаешь? – спросила Сэди.

Я положил на лоскут хлеб и сушеное мясо, завернул в узел.

– Никто меня не продаст, если меня не будет.

– Бежать нельзя, – сказала Сэди. – Ты же знаешь, что делают с беглыми.

– Я спрячусь. Я спрячусь на острове Джексона. Все подумают, что я убежал на север, а я буду тут. А потом что-нибудь придумаю.