В Монополе мой отец быстро переквалифицировался в медика, решив, что это может быть выгодно ему и нам. Однажды ночью я с удивлением наблюдал, как он обматывал руку белой лентой и рисовал красный крест губной помадой. Я так и не узнал, где он ее нашел в концлагере, но с этого момента его стали считать медиком. Формально у него не было опыта. Во время службы в югославской армии он работал санитаром в госпитале – даже не медбратом, – так что его знакомство с медициной сводилось к наблюдению за базовыми процедурами. Но эта изобретательность позволила папе свободно перемещаться из одного здания в другое по всей территории.

Через 10 дней после нашего прибытия на фабрику поступил приказ: более 2000 заключенных лагеря должны сесть на поезд. Это была первая партия.

В Монополе каждой семье полагалась одна из полок, на которых сушили табак. Март 1943 года

Из маленького окошка переоборудованного склада я видел, как болгарские солдаты загоняли в поезд моих бабушку и дедушку, Джентиль и Мушона Кальдерон, тетю Гермозу и дядей Хаима, Рако и Йосефа. Не успел я окликнуть их, как в колонне появились сестры моего отца, Леа и Ханна, со своими мужьями и детьми. Кати (кажется, ей было восемь лет) и Матику с мужем Аароном солдаты заталкивали в вагоны для скота прикладами, не обращая внимания на крики детей. Почти все мои родственники, сто три члена семьи, оказались в том поезде.

Думаю, когда мою любимую nona загружали в вагон для скота, она чувствовала приближение смерти к ней и ее детям – тем самым, которым она не позволила бежать в Америку.

Я и сейчас вижу, как она машет мне рукой из поезда. За ее спиной, выглядывая через плечо, стоит дядя Йосеф. Дядя Рако, любитель потянуть меня за уши, стоит рядом с ним на цыпочках, позади моего дедушки. И вдруг появляется отец. Ему, как медику, поручили помогать людям подниматься на поезд. Вижу, как он медленно, без колебаний и эмоций задвигает тяжелую дверь вагона для скота, и поезд трогается. Как он мог так поступить? Я не понимал этого ни тогда, ни сейчас.

В тот момент, когда замок загона запер моих любимых бабушку, дедушку, двоюродных братьев, сестер и дядь, дверь в мое сердце тоже закрылась.

Во время войны и много лет после нее у нас не было вестей от тех, кто сел в тот поезд. Мы не знали, что с ними случилось и куда их отправили. Я не переставал надеяться, что когда-нибудь они вернутся. Время от времени с наступлением сумерек я невольно выглядывал в окно и ждал, что увижу их на нашей улице.

Даже много лет спустя, когда я уже стал взрослым и путешествовал по миру как лектор и консультант, я заглядывал в телефонный справочник каждого нового города. А что, если там есть люди с фамилией Кальдерон, Адизес, Адигес или даже Адийес? Возможно, кто-то из них еще жив. Неопределенность всегда рождает надежду. Вдруг моя потерянная семья как-нибудь найдется.

Теперь я понимаю, как важно для людей знать, что случилось с пропавшими близкими. Не зная их судьбы, мы живем в нескончаемой надежде: может быть, кто-нибудь выжил? Хотя бы кто-то один?

Иногда чудеса все-таки случаются. Я слышал одну историю – правдивую – о молодом человеке из Израиля и его возлюбленной еврейке из Канады. Их семьи впервые встретились на свадьбе. В очереди к шведскому столу прямо за бабушкой невесты стоял дедушка жениха.

Когда она протянулась к тарелке, он заметил татуировку с числом на руке. Таким же, как у него. Это было клеймо концентрационного или немецкого лагеря смерти. Дедушка вежливо попросил ее показать номер. Он был поражен: это была метка Освенцима и их татуировки отличались только на одну цифру. Эта женщина оказалась его женой, которую он считал погибшей в концлагере.

У македонских евреев есть одна жуткая отличительная черта: это единственная община, из которой в лагере смерти не выжила ни единая душа. Все, кого погрузили в те поезда, либо умерли прямо в них, либо отравились угарным газом. Но не погибли, а просто потеряли сознание. После их сложили друг на друга, словно поленья, и жгли несколько дней, пока не умерли все[11].

Около десятка семей не было ни в том поезде, ни даже в Монополе. Они сбежали в горы и присоединились к партизанам, чтобы не превратиться в горящие бревна. Но моя семья выжила по-другому.

История нашей удачи начинается в XX веке, когда испанский консул нашел еврейское гетто в Приштине, Косово. В 1924 году испанское правительство диктатора Примо де Ривера приняло закон, по которому все евреи сефардского происхождения могли по заявлению получить испанское гражданство, независимо от их места жительства или национальности.

Сефарды столетиями жили в Испании. Они были врачами, поэтами, советниками королей. Но в 1492 году золотой век еврейской культуры на Пиренейском полуострове закончился. После победы христиан над мусульманами в Испании король Фердинанд и королева Изабелла приказали моим предкам принять новую веру. Отказавшихся изгнали во времена походов инквизиции, и они рассеялись по всему Средиземноморью. Некоторые добрались до Америки вместе с Колумбом[12].

Мои предки бежали в Италию. Там вместо своих фамилий сефарды брали названия городов или водоемов. Предки моего отца взяли имя реки Адидже, на которой стоит Верона. Мою бабушку по отцовской линии звали в честь города Венеции. В 1635 году семья Адидже (Adige) уехала из Вероны в Приштину – сегодня это столица Косово. Там наша фамилия превратилась в Adiđjes, а затем в Adižes. В начале XX века они переехали в Скопье, где я и родился. Наш народ всегда искал место, где можно выжить.

Я исследовал историю рода по материнской линии до Арагона, области на северо-востоке Испании, и даже нашел герб Кальдеронов (в Югославии начальная буква фамилии «С» изменилась на «К»). Они поселились в Манастире, сейчас он называется Битола. Это одна из старейших сефардских общин на Балканах. Там на воротах одного из городских кладбищ написано, что его открыли в 1495 году – через три года после изгнания евреев из Испании. В 1997 году я туда приехал. Остановился у случайного надгробия, наклонился и счистил грязь с высеченных на камне слов. Буквы собирались в имя Хаим Моше Кальдерон. Из всех могил на этом древнем кладбище я остановился именно у той, которая принадлежала моему прадеду.

Поэтому, когда испанский консул обнаружил в этом районе евреев-сефардов, это было почти находкой археологической реликвии: все приштинские евреи говорили на ладино. Он предложил своему правительству дать этим сефардам испанское гражданство. Неважно, что они не жили в Испании более 500 лет, – это потомки испанцев.

Предложение одобрили, но большинство семей от него отказались. Испанская инквизиция оставила болезненный отпечаток в общинной памяти, поэтому евреи-сефарды негласно поклялись никогда не возвращаться в Испанию. Адизесы были одной из двенадцати семей Приштины, которые все же приняли испанское гражданство «на всякий случай». (Понимаю их опасения. У меня самого пять паспортов.)

Как удалось спастись моей семье? Болгарские солдаты охраняли Монополь и приказали всем держателям иностранных паспортов сдать их, якобы для проверки на подделку. Мой отец отказался отдать наши.

У матери началась истерика. «Нас всех убьют, если ты их не сдашь, – кричала она. – Пожалуйста, ради меня. Пожалуйста, Мони, ради нашего сына отдай им паспорта. У них есть право их проверить». Она не скрывала слез: «Если ты откажешься, они убьют нас всех».

Отец не хотел слушать. «Я не доверяю болгарским фашистам, – сказал он с раздражением. – Я не отдам паспорта. Если мы это сделаем, то больше никогда их не увидим».

Конечно, он был прав. Все, кто сдали иностранные паспорта, больше их не видели и оказались в огненных печах Треблинки вместе со всеми. Члены семьи Адизес не подчинились приказу и поэтому спаслись. Конечно, мы были евреями, но еще и гражданами франкистской Испании. Причинить нам вред – означало оскорбить народ страны-союзника Германии. После 10 долгих дней в концентрационном лагере нас отпустили.