Тебе я посылаю срезанные розы без сожаления!

Символически, желая срезанных. Жертву тебе, единственному. Они, трепетные, ароматные бархатушки отдают с восторгом тебе свои жизни! Потому не в корзине, как я думала сперва. Отсветы сердца моего живого, все, все в служении твоему великому Духу!..^[9]

Ваня, я поняла теперь многое из твоих писем²⁸. Представляю и тех, письма которых тебе читал С[ергей] М[ихеевич]. Я помню, что точно то же самое говорили и нам, в связи с этим браком роднушки. Точно так же думала и чувствовала я и все мы. Я понимаю тебя вполне, но я не могу закрывать глаза на свой опыт. И считала бы это даже преступным. Ты не имел его. Поверь, что горько было мне получить этот опыт. Поверь. И для меня особенно трагично представляется вся эта романтическо-идеалистическая уверенность людей, смотрящих на других из себя и судя по себе. В этой семейной драме брака я проглотила много горьких слез. Не личных. Я не могу тебе в письме все высказать, но, поверь, что я глубже и серьезней смотрю на все, о чем ты думаешь. Когда ты мне пишешь, то мне на многое хочется сказать: «Не надо ломиться в открытую дверь — все, что ты чувствуешь, переживаю и я». Но невозможно несчастной измученной женщине, измученной подлым мужем-мерзавцем, сознавая всю подлость и низость его, все-таки советовать кинуться «из огня да в полымя!» Если она теперь раба его, убивающего ее дух, то тот, кто якобы любит ее (а на самом деле желает только ее миллионы! Я это знаю), этот сумеет ее так скрутить, как еще никогда ее духу этого и не снилось. Ты знаешь, как я близка к моей Дорогой, верь, что я так же, как ты и прочие судила обо всем. Точно так же. Но нельзя закрывать глаз и убаюкивать себя «авось»-ем^[10]. «Полымя» будет еще хуже «огня». Я знаю, что я говорю. Единственный путь несчастной — это самостоятельно выпрямить свой хребет. Только это. Пусть трудно, пусть она непривычна, я верю в то, что она достаточно сильна духом, чтобы теперь, именно теперь взять в руки вожжи своей собственной жизни. Нельзя никогда забывать, что это же два друга давнишних, очень давнишних и что теперешний обольститель очень даже в свое время старался женишка всучить и для чего? Или ты это забыл. И этого нельзя забывать! И если, обессиленная раба, рада хоть какой-нибудь, но перемене, то нельзя же ей подсовывать такой же «хрен». Она не знает его! (* и ей простителен поэтому ее флирт.) И ты не знаешь. И все это относится к такого сорта _п_р_а_в_д_е, что понадобься это — можно бы и на костре сгореть. Ты многого не знаешь. И то, что знаю я, — знают немногие из родных. И именно только и исключительно чисто душевно-духовного порядка. Все материальное, земное (как ты назвал), все понимаю!! для меня, как и для тебя не играет роли. Я не так мелка в этом вопросе. То, что она флиртует, не является доказательством того, что это правильно. Она его не знает (** Она хочет верить, и в этом особый ее трагизм. Не хочу, однако, себя тревожить сугубыми думами, мне надо поправиться. Силы и духа и тела мне еще надо долго собирать!). Судьба этой несчастной так меня огорчает, что я очень прошу тебя мне ничего не писать, не сыпать, так сказать, соли в раны. Я ночи не сплю иногда. Новый хахаль даже и не думает скрывать перед некоторыми друзьями своими, что ему только капиталы невесты нужны. Нахал! А она верит всей его гнусной болтовне! Нужно знать этого фрукта. Ты не знаешь, иначе ты не так бы относился при твоей требовательности. Не думай, что я оправдываю ее сиденье с подлецом! Откуда у тебя эти сомнения? Думаю, что есть эти сомнения, иначе чего же тебе доказывать, что он гад? Я же знаю! И вот уже поэтому только судя — каков же новый «претендент»?

[На полях: ] Ванечка, родной мой, крепко тебя целую. Обнимаю. Рвусь к тебе, чтобы сердцем сердцу все сказать. Уверена, что и ты тоже. Сейчас письмо от жены «кавказца»²⁹ и маленькое его. Еще не получил о новой болезни, не хочет на расстоянии делать диагноза, тревожится и просит подробно описать. Я послала. Уверен, что теперь «здорова»!!

Целую, будь здоров, пиши! Оля

11. VI.42 Ванюша, мое солнышко, очень нежно думаю о тебе. Не обидься!

Ах, да, доктор был — доволен мной, крови нет, встаю

4

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

12. VI.42 7 вечера

Родненькая моя, Олюночка, опять заболела! Вот, моя тоска 29–30! Страдаю тобой, бедная больнушка… но не падай духом: _д_о_л_ж_н_о_ _в_с_е_ пройти, ты бу-дешь здорова! Оля, ты сама мешаешь болезни пройти: слишком рано начала разъезжать, мотаться в хозяйстве, — и… нервить, конечно. Прошу — молись, Пречистую призывай, Ей душу всю препоручи, молись преп. Серафиму, и благостному нашему Хранителю — преп. Сергию! отдай себя им, светлым, — и веруй, что будешь здорова. И лечись, конечно. Ты права: напиши «кавказскому доктору», — он, м. б., чуткий диагност. Принимаешь ли, что советовал С. М. Серов? Хлористый кальций, и желатин — в соках фруктовых. Во всяком случае, это безвредно. Я каюсь, что затеян «вечер литературный», — очень меня треплет, всячески. Нет органа печати нашего, мои друзья беспрестанно справляются… эти мелочи всякие… я устал. Я не имею часа покойного — забыться в тебе, в своем. Твое письмо 27 мая — ах, какое нежное, насыщенное тобой, твоим чувством. Через скорбные думы о тебе, через горечь всего, тебя отягчившего, пытаюсь отвечать на твои запросы.

Еженедельника³⁰ я тебе не буду выписывать, но я не виноват, что ты его получаешь. Сами шлют..? Я уже месяца три не вижу его. И на твой вопрос о статье Г[орянского]³¹ — и охота тебе — о сем! — отвечу: и не буду читать. Сором заполонять остатки света во мне?! Брось… Фася слишком «проста»… вот это — провинциалка! А ты… нет, ты слишком — _т_ы_… и никем-ничем не можешь быть, только — ты, Оля — для меня. Всегда — «Оля моя, — всегда — Олюша, Олюночка, единственная, несравненная». Ну, поцелуй. — Да, мы почти — одно. Я это давно вижу. Отлично. Одного «куска». Это-то и дивно, в этом — _в_с_е_. Ты — вся _м_о_я, как я сам — _м_о_й. Отсюда такая правда любви, такая неразрывность. Отсюда и мука моя о тебе, тобой, — и радость, свет, счастье… — святая, чистая, сверхземная радость. Мы были бы — знаю! — очень счастливы в браке. Но мы и теперь почти счастливы. Когда душа истекает в нежности, в жалении, в любовании, в чуянии нерасторжимости навеки — это чудесное чувство, очень близкое к благоговению, к религиозному восторгу. О, милая девочка, — будь же здорова, вытерпи, вылежись, излечись! Молись же, Оля! До тихих, благостных слез веры! Я хочу, хочу, я верую — ты должна быть здорова. И мы должны встретиться, прильнуть душами, самым чистым и светлым в нас!

Не может быть «жути» в такой общности многого в нас. Словечка «замазыриться» — ть, — нет в словаре Даля³². Я не слыхал. Того же смысла — «забельшить»³³. А есть слово — «мазырничать» — привередничать, размазывать кушанье по тарелке от прихоти. Олёк, остерегайся «областных» словечек в писаньи, они бывают нужны лишь для оттенения лица, для «характера», порой… Говорю, конечно, об очень редкостных словах, мало внятных общему читателю, — их лучше избегать. — Напомни, какое «определение» я дал тебе, в конце лета, которое тебя обожгло? я вспомню смысл его… — напиши, за _ч_т_о_ извинился. — Твою рубашечку бу-ду носить, ведь ты в ней, твое сердце, свет глаз твоих! О, нежная моя! — Олюночка, я не нашел твоей карточки — «полненькой», и лошадки! Пропала. — Моего портрета художника Калиниченки, я не могу отобрать уже от приятеля, раз отдал! Не отдаст!! Он даже не дал мне на время, а сам для меня переснял. Отдал я в черные дни, когда все разбрасывал из своего… после Оли, — не хотел жить, собирался уходить… Теперь как жалею! Если бы ты подошла ко мне тогда, в Берлине! Но тогда я был чужим твоей душе. А я — бессознательно _ж_д_а_л, — _к_т_о_ же меня приласкает?! укрепит..? И — все чуждое было, все — _н_е_ для меня! А как за мной ухаживали — в самом светлом смысле! — везде! И — все чужие, — жия… Но ты… ты бы _м_о_г_л_а_ отеплить сердце… Ну, _п_р_о_ш_л_о. Я все же нашел тебя! Ты… меня…?! И благодарю Господа: я уже _ж_и_в_у… я заставлю себя писать, завершать. Чего жду? Спокой-ствия. Многое тревожит душу, чего-то жду… — да ведь жизнь-то какая, какие события! А для моей работы — ей надо _в_с_е_г_о_ меня, как всегда. Но я себя за-ста-влю. Увидишь. Оля, я ничего не утаиваю от тебя из жизни моей, и из работы моей. 2-я часть «Лета Господня», — это написано до 41 года. У меня двенадцать очерков, надо еще 3–4 — болезнь, кончина отца, похороны, поминки, _к_о_н_е_ц… — тогда будет _в_с_я_ 2-я ч. «Лета». Да, я изменил чуть программу чтения: первым номером пойдет не «Чертов балаган», а… благостное — «Крестный ход»³⁴, из II ч. «Лета Господня». В литературе _т_а_к_о_г_о_ никто не давал и не даст. Дано мною, и — исчерпано. Возможно, что будут на чтении митрополиты³⁵, оба, или один… — м. б. и не будут! — но мне дано было дружеское указание… — м. б., кто-нибудь из них и изъявлял желание. Придется поехать и пригласить. Митр. Евлогий не раз меня слышал и — радовался. И начинать — при них — с… «Чертова балагана»… — нет, хоть и ничего непристойного, но… рассказ очень жесткий, «волнующий нашей _б_о_л_ь_ю», — это удар по части нашей интеллигенции… — не хочу ворошить. Я дам родную, светлую стихию, нашу «святую силу», — Крестный ход — ан гран!^[11] Смотр святынь! Встреча Господа и Пречистой, «смотр» земной жизни: «„пойду, погляжу, как на моей земле люди живут“ — скажет Господь, и пойдет, и все праведники и преподобные, и все святые с Ним…» — говорит Горкин³⁶. И тут читатель увидит… — «земное»… грязь, злобу, недостоинства… и… — при всем этом «беспутстве» — _ж_и_в_у_ю_ душу, порыв к Небу! — да, Оля… кажется, мне удался этот труднейший «опыт». Встанут перед слушателями _в_с_е_ храмы Замоскворечья и Кремля — в их «знаменах». И — будет двигаться _х_о_д… _с_м_о_т_р_ _з_е_м_н_о_г_о. Остальное без изменения. Из «Няни» беру страницы 113–116 — начиная со слов «А жить уж нам трудно стало…»³⁷ Чтения на 12 минут. Но «Крестный ход» возьмет почти 30–35 минут. Он труден для чтения, много сил возьмет. Из «Богомолья» беру — знаешь, детка, я задумал, — чего Оля хотела бы? — и раскрыл на удачу: 92 страница! — «Идем самыми страшными местами…³⁸ Парит. Гроза. Ливень. Розовая колокольня Троицы… Свеча пасхальная — отец — земляника…» — ну, вся наша родная стихия! Ты довольна? Да, да… — ты в ней!! Читать буду — _т_е_б_е, знай! Воображу тебя — в рядах, и скажу мысленно перед чтением: — «Ольгуна, слушай девочка, для тебя я». Если бы чу-до..! Увидал бы тебя… — сердце взметнулось бы..!