Вдовушка гонялась. Была удивительно умна, масса шарма. Но злого, злого начала женщина! Ужасная. Всюду сеяла свару. Шеф хорошо относился к одной девушке. Вдове это помешало. Очернила ту и вот та в немилости. Ее преследовать стал шеф. По проискам вдовы в черном теле держал. Отослал ее помогать мне в лаборатории (т. е. «с глаз долой») — раньше же ему на семинарах помогала. Та была не плохой человек, но тоже, будучи «в силе» проявляла себя! И надо мной «куражилась» бывало. Но когда низверглась, — жалко мне ее стало. Возмутила несправедливость меня, и я ее стала «отогревать». Работали дружно.

Случилось, что умер старший шеф. Ужасно, трагично. Я долго о нем молилась. Как он жалел, что приходилось мне на Рождество Христово ездить делать у него исследования. «Не стоит трудов Ваших, умру, знаю». Сам определил что у него, прося «коллег» вскрыть его тело и сличить его диагноз. До конца — ученый! После его смерти вся власть у другого. Отношения наши вежливо-корректны… Не могу описать всю ту зависть, свары, что варили «бабы». Мне прибавили жалование на 3-ий мес. — так как же меня пилили!! Боже! Вплоть до порчи термостатов, чтобы Wassermann не удался! Ну, да. Работали мы с девушкой этой, а вдовушка все точила. Досадно, что никакой прорухи нет у той. Зовет меня раз шеф и говорит: «как работает Frl. v. F.?» — «Хорошо». — «У Вас все — хорошо! Я никогда от Вас ничего не слыхал другого! Вы держите руку учениц, а не шефа. Все покрыто у Вас mit dem Mantel der Liebe^[222], знаете ли Вы, что Ваше место отняли бы 1000 немецких девушек, und mit einem Handkuss!^[223] И все бы докладывали и работали бы так, как мне надо!» Я была изумлена. Я только сказала, что мне нечего покрывать «плащом любви». «Вы думаете это „подло“ — „доносить“ — знаю я Ваши взгляды ХIХ-го века. Нет, я называю это: „zu seinem Arbeitsgeber halten!“»^[224] В кабинете сидела вдовушка. И тут я увидала ее глаза. Ясно было, что она настрочила. Стыдно ей стало. Вступила: «Frl. S. много работает, м. б. она не имеет возможности все видеть, что делается у учениц». Меня отпустили. Я ничего не понимала. Frl. v. F. вскоре сделала большую «рюху». Я взяла вину ее на себя, сказала, что я от утомления перепутала. Я говорила по телефону с шефом. Он не поверил, что я. Я уверяла. После, я слыхала, что вдовушка говорила: «Frl. S. ist verdammt intelligent und das weiss Chef. Er gibt um 2 hier, die so sind, — ist u. S. Sie hat d. Chef vorgemacht, als wäre v. F. unschuldig. Es ist nicht wahr, aber er musste je, glauben!^[225]» Мое счастье было, что отношение между мной и шефом были холодны — иначе она сожрала бы меня. Часто я думала, что любовь дочки (на 20 л. меня моложе) [смягчала] еще отца против меня, за эту историю с v. F. Я не дала ему ее выбросить как тряпку из школы. Потом вдовушка многих повыкидывала. Гадостей было вволю. Я плакала каждый день. Придирки шефа. Постоянные попреки безработицей и хлебом! Ужас. Я искала места, но бесплодно. Я ненавидела его. И так до того… когда наоборот стало: нехватка рабочих рук! О, как он изменился. Награждал меня, — впрочем и раньше это бывало. Но тут иначе, более тонко, чутко даже. Речи держал, хваля публично. Но я и делала же массу. Вдова вышла замуж и успокоилась. Жена шефа хорошо относилась. Появление кавказца и его «мучительства» сгладили неприязнь к шефу — заступался. Моя болезнь, 3 недели лежки в клинике… милое отношение, простое, радушное. Мой блестящий экзамен в школе. Частое доверие шефа в делах клиники. Никогда не пускал меня в отпуск, пока сам не возвращался, не верил никому. Он стал мягче. Но никогда, никогда не мог он обмануться, что он только — шеф и ни чуточки человек для меня. Никакой! Видимо его это задевало. И вот слушай: весной однажды (1936 г.) он заявляет мне, что м. б. сегодня мне надо с ним на аэроплане вылететь к одному больному, чтобы я была готова и приготовила инструменты. Строго держалось в секрете куда и к кому. Какая-то видная персона… Я 3 дня была начеку. И вот вдруг ехать. Но не аэропланом, а просто экспрессом — в… Мюнхен. Мы очень быстро были на месте. По дороге обедали в вагоне-ресторане, изыскано, тонко, с винами. Ему явно хотелось снять взаимоотношения шефа и подчиненной. Все старался разговорить меня, говоря только отвлеченно, не по службе. Много обо мне, чокаясь со мной, за меня, за «intelligenz»^[226], что он так ценит и т. п. О, я была — только лаборантка! Правда не у микроскопа, но все же! Приехав в Мюнхен, мы нашли уже ждавший автомобиль, увезший нас в поместье больного. Я поселилась на ночь в отеле, а шеф проехал с шофером в усадьбу. На утро за мной прислали. Больного я не видала. Его кровь для исследования кое-как взял сам шеф. Я сделала в 1/2 ч. исследования, и была свободна. Это было весной ранней. Все было так чудесно в Баварии. Шеф пригласил пройтись по усадьбе. И все расспрашивал меня о родине, все в лирических тонах. Обедали в доме больного. Его жена была очень мила. Спросила, когда мы обратно, и не заказать ли билетов по телефону, чтобы все было готово. Я сидела тут же и слышала, как шеф сказал: «очень мило, если можно я сейчас же свяжусь по телефону с Мюнхеном и закажу на сегодня ночной поезд — нам надо спешить, завтра работы масса в Берлине». И я слышала, как он заказал: «2 Karten fur Neute, II kl.» — «Ja». «Ja». «Danke»^[227]. Все. До вокзала на машине пациента. В Мюнхене шеф показал мне (и шоферу — он очень демократичен всегда) известный Bierkeller^[228]. Угощал пивом. А я его терпеть не могу! Продолжение следует.

Ванечка, целую тебя, друг мой. Не наскучило? Эти рассказы? Твоя Оля

121

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

6. I. 42 г.

Ванюшечка мой родной! Вчера писала тебе 2 письма, но пометила ошибочно 4.I. Я очень за тебя тревожусь. Уже 5-ый день нет от тебя писем. От 29-го expres я не считаю, т. к. оно к завтра! Перечитаю и унесусь к тебе! Не забыл ли д-р С[еров] мою просьбу?! Если да, то напомни ему — у него мое письмо. Милый Ангел мой, я сегодня в такой радости: ты поймешь ее — для других такую малую, — а для меня — счастье! М. б. помнишь — цветочек твой у меня замерз? Он совсем погибшим казался. Я уже и не писала ничего. А как мне жаль было! Больше, чем жаль! Я по нему, как в сказке, угадывала все о тебе! Но я все же его (весь опал, а стебелек-стволик стал не выше 1 сантиметра — отвалилось все!) холила, поливала, на солнечное окно поставила и под стакан. Я теперь тебе открою: я его Святой водичкой полила и перекрестила, и… так его жизни хотела. Я задумала тогда… И не решалась сама себе даже сознаться. Уверена была, что погиб. Сегодня, как всегда, подошла утром к нему посмотреть на «култышку-стволик»… — и… Ванечка… подумай, рядом, чуть поодаль, от корня пошел новый росток! Это чудо, Ваня! Это ответ мне?! Нам? Сегодня, в сочельник! Я заплакала от радости и побежала к маме. Та поняла и ласково пристыдила: «ну, такая большая, а плачешь!». Будто детку! И так тепло мне!

Ванечка, а ты рад? У меня однажды на Рождество Христово от елки свежие ростки пошли! Целую. Оля твоя.

[На полях: ] Не сердишься за глупый вопрос в письме одном от 1.I-го?

Прости! «Старый Валаам» так близок сердцу.

122

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

7 янв./25 дек. — ночь на 8-ое. 42 г.

Волшебный мой, светлый, упоительный, чудесный!

Л_Ю_Б_И_М_Ы_Й!!

Как я рвалась тебе писать весь день. Но не было минутки — мы уезжали в Гаагу в церковь и только вечером могли быть дома. Какое чудное было Рождество у меня! У нас?! Еще 6-го, вечером я так все думала о тебе, так трепетно молилась (в 10 ч. веч.) дома. Я в столовой погасила огонь и только с лампадочкой молилась… о тебе… о нас. У Его яслей! И в 11 ч. я вышла в сад перед домом. Выпал снег (у нас-то!!), чудный, лег на дома, на деревья, на заборы… все укутал, украсил, обелил… Морозило чуть-чуть… Шаги скрипели! Было тихо-тихо. Я искала звезды… Тучки были… Нашла одну, — высокую, высокую… Не знаю какая, какого созвездия… все было закрыто. Одна она теплилась на востоке. Я стояла в тишине этой снежной одна — совсем одна с тобой, и говорила сердцем! Мне верилось, что ты тоже смотришь, м. б. и эту звездочку видишь! Ты знаешь, я ребенком верила, что звезды — это окошечки в Божье _Н_е_б_о_ (где Бог, за твердью) и потому такие светлые. Что Ангелы их утром закрывают, а ночью открывают, чтобы и нам светло было! Не помню _к_т_о_ это мне рассказал так… В немом молчании вдруг пробила башня 11 ч… Как я тебе молилась!! Ты угадал? Услышал? Мне было тихо, радостно и светло на сердце… В письме твоем ты спросил меня, отчего я «не ценю хоть пока _т_а_к_о_е_ счастье»? О, я ценю его. Я каждый день ценю, но больно мне, что этот «каждый день» украдывается от нашего большого счастья, от полного и только нашей жизни! Вдали тебя, я принуждаюсь жизнью отдавать досуг и силы совсем другой стороне моего существования. Мне это трудно… Понимаешь? Но я не стану отягощать и волновать тебя. И если трудно или невозможно, то… я на все должна буду согласиться для твоего покоя. Я буду радоваться всему, что ты даешь, не спрашивая большего. Я смогу это, любя тебя… Ужасно как! Как я люблю тебя. Ты верно получил уж «жизнь» мою и знаешь, что я всю душу свою заглушить могу, если любимому это надо. Но никого я так не любила как тебя. И потому для тебя способна на всякую свою боль.