Почувствовать и дать, его опять… Тебе! Ты понял? Но ты… все знаешь! Ты веришь мне теперь, я знаю… О, как я вырастаю с каждым днем в любви моей к тебе… Как бледны были мои письма, — как ты читать мог, не сердясь, на них? Я и теперь еще нищая, но я уж понимаю _к_а_к_ надо быть! Нет, не то, плохо сказалось. «Надо» звучит — будто кто-то кого-то обязывает —…во мне же — все свободно!

Я, теперь сердцем смелее, оттого что оно бурлит, полное, не находя исхода!.. Ванечка, выбрось глупые мои письма! Много глупого там! И все обиды о З[еммеринг]… мне стыдно! Ах, Ивочка, мой ненаглядный… Какой ты мне родной… Твои письма (26-го, открытка 27-го)… чудесны! Я плакала много, их читая. Я получила в пятницу их. Всю ночь думала о тебе…

Утром поехали с мамой в Утрехт. Я — вся в тебе… Сижу в автобусе и… все о тебе, о тебе. И чувствую, что по щеке слезы одна за другой, — тогда только опомнилась…

Ваньчик, у меня камнем на сердце твой холод! Я страдаю больше, чем если бы сама холодала… Что можно сделать?! Вань, ты пишешь о «страдании многих», о моей внешней «устроенности», ты пишешь о твоей «неустроенной-бытовой жизни». Меня то тоской наполнило. Ужасом. Ваня, тебе плохо? Скажи! Ты дергаешься на всякие мелочи? Трудно все? Ванечка, ты пишешь: «если буду здоров»… Ты плохо себя чувствуешь? Напиши мне все, все! Ведь мы же _с_в_о_и! Какие «посещения» тебя отвлекают? Попроси же немножко тебя попокоить! Или неудобно это? Да ты верно и сам не любишь один долго сидеть. Ванечек, все, что ты можешь достать, — доставай для себя, — у меня все, все есть! Береги себя, — это самая моя большая радость. Этим — я живу! Ты здоровый, бодрый, веселый — мое счастье! Обо мне ты не волнуйся: я здорова. Принимаю селюкрин (странно он на меня действует!). Все для тебя. Хороший стал аппетит опять. Толстеть я и не хочу. Но все я бы сделала, чтобы быть для тебя и лучше духом, и красивей телом… Я так недостойна! — Ванечка, завтра — сочельник… Помню девчушкой я «говела до звезды» — всегда… И не голодала… Однажды, было это в Казани, мы говели… Уж подходило время ехать ко всенощной, а я все бегала к окну — смотрела звездочек!.. Были тучи… Мама уверяла, «что это только символ, что уже за вечерней пропели „Звезду“» — «Рождество»⁵¹⁰, и что «папа даже съел просфорку»… Я не унималась. И услыша про папу… расплакалась… как _м_о_г_ он, он — идеал мой… съесть… до звезды!

Это было такое горе! Папа сам утешал меня, говоря серьезно как со взрослой. Я поверила. Я даже съела киселя овсяного с медовой подливкой (_с_ы_т_а, знаешь?), и мы поехали в церковь… Звездочек не было видно… И было на душе все-таки… тускло…

И когда мы возвращались, и ветром разогнало тучи и звездочки горели… мне было грустно-грустно. Зачем не договела?.. Я ярко помню это Рождество, последнее с папочкой… Я много расскажу тебе. Напомни. Выпиши отдельно, что тебя интересует и напомни: о моем первом грехе (о двух даже). О Иуде-Предателе, о сне моем в Бюннике уже (Богоматерь), о сне «крестном», в Казани… Об одном папином прихожанине — «Чаша». О чуде со мной 3-хлеткой, если еще не писала. А теперь скажу тебе о папе. Ты угадал, сердцем своим понял: — папа служил Ей! Для Нее, и по Ее зову пошел в священники. Папа, будучи в последнем классе семинарии, учась отлично по всем предметам, был преследуем одним учителем. Подкладка — ревность, за брата папы, «отбившего» у учителя невесту. Он изводил папу ужасно. И на окончательный экзамен готовил провал. И много каверз. Папа был очень чуток к неправде (я это у него взяла) и страдал невыразимо. И вот, перед экзаменом (я не знаю сейчас точно почему особенно трагично могло для него оказаться это «проваливание», но это так было) папа молился у образа Божьей Матери, в церкви. Никого не было. Папа молился с верой необычайной и сказалось само у него в сердце: «покажи Правду Твою и я буду служить Тебе всю жизнь мою». И услышал: «Будешь, будешь!» Никого в храме не было — это было утром, без службы… Женский голос сказал и стих… И папочка служил Ей и Сыну Ее Единородному! И как служил, Ваня! Да, если бы ты его знал! У меня есть книжка-некролог о папе⁵¹¹. Переслала бы, если бы было можно… А встреча папы и мамы!.. Чудесный какой «роман!» Большая часть этого «романа» — в… письмах. Они один только раз виделись… а все остальное — письма! И потом решили: «увидеться, чтобы себя проверить». Еще одна встреча, решившая все, без вопросов, в сердце. И после нее, каждый сам по себе написал «решение». И до чего же чисто, хрустально-чисто! Папа поцеловал маму впервые, обручась, за 3 дня до свадьбы. Она — была его первая, а он ее первый! И первый мамин поцелуй! Мама всегда говорит, что таких браков м. б. 1:1000. Вся родня у нас — духовная.

Отец папы — протоиерей Углича, его отец тоже, дед — тоже. Отец мамы⁵¹² — протоиерей в Костромской губернии, его отец тоже, дед тоже. Со стороны бабушек — то же самое. Были некоторые из них люди особенные. Как бы из потустороннего. Я опишу тебе. Напомни. Мои деды — оба — незаурядные личности. Папин отец очень рано умер, т. е., я его не помню. Мамин же отец прошел перед нами сильной личностью. И смерть его была — ужасна силой Таинства этого. Умирал долго, сознательно. Мы были все около него, в 1916 г. Это был очень сильный духом человек. Достойный. Я чтила его. Хотя близости у меня с ним не было. Он «метаний» моих не мог своей, другой совсем, природой понять. Бранил меня за мои «тревоги». Бабушка — совсем другое. Мягкий, тонкий свет! Напишу больше. Кончать надо! Целую тебя, солнце мое! Оля

[На полях: ] О «завещании» моем не тревожься. Об этом — диком факте я объясню тебе. Напомни обязательно. Да, я изменю его, или уничтожу. Давно хотела!

Получил ли «жизнь мою»? Я все послала. Твое письмо от 13-го не пришло.

Напиши, нравится ли тебе такой цвет ниточки, которой сшила письмо? Мне это надо.

120

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

4. I. 42

2-ое

Мое сокровище, родной мой Ваня!

Сегодня выдался мне денек, — могу долго писать тебе. И вот еще одно письмо. Перечитала твои. Спрашиваешь, «какой частный случай» показал мне прелесть Православия? Кажется, я 23-го XI была здесь в католической церкви… должно быть, контраст этот… Читаю дальше, — твои «изумления» на работу в клинике… О, Ваня, сколько там было. Слушай: когда я кончила работу волонтерки в Charité, я все же еще там оставалась, пока до приискания места. И вот, однажды (была отчаянная безработица 28–29 гг.?) мне прислали из бывшей моей школы извещение, что один доктор ищет лаборантку. Я не смела не идти, т. к. тогда бы больше не прислали. Да и не было оснований еще не идти. Хотя тот друг-доктор, который мне много помогал в Charité, всегда говорил: «ox, S., Вы не для практики молодого врача, — поищите лучше ученого или, если такое чудо, м. б., — частные клиники, но не к „Praktiker Arzt“»^[220]. В государственной или городской больнице я работать не могла как иностранка. Это «требование» было как раз к «Praktiker Arzt». Нечего делать — пошла. Еврей. Вопросы: имя, возраст и т. д., — знания, школа, стаж — его не поинтересовали. И… «есть родные?» «Кто отец». И… «Вы носите форму сестры на работе?» И… еще более дико… «у Вас „Bubi-Kopf“?» Т. е. стриженая… У меня тогда уже были отрезаны волосы. Но я ему не ответила, а только сказала: «мне кажется, что это к работе отношения не имеет». — «О, да, при операциях это очень важно, чтобы длинные волосы не мешали». Я встала и сказала, что я вообще не для операций, а только лаборантка. И попросила его сказать в школе, что я по специальности ему не подхожу. Он не слушая меня спрашивает: «Вы живете с родителями?» Я: «да, конечно». Это его очевидно мало устраивало и согласился, что «да, я по специальности ему не подхожу». Я не простясь пошла к двери. Но тут он еще нагнал и пытался (гнусно!) взять за талию и провести в дверь. Я выскочила как ужаленная. На лестнице я плакала. И с ужасом думала, что наступает уже этот «крестный путь», о котором столько (!) слыхала… На улице, внизу ждал меня мой спутник — доктор из Charité. Очень хорошо меня понял. Записал имя нахала, чтобы уязвить при случае «коллегу». И тут же «утешил», что подобных типов (увы!) много и что мне лучше было бы не начинать такой карьеры. Обещал искать для меня работу у какого-нибудь ученого. Когда я попала в Клинику, — то эта сторона «крестного пути» отпадала. Я не зависела от личного каприза врача. Было 2 шефа. Один славился ученостью (приезжали к нему из Франции, Голландии, Бельгии) и строгостью и невероятной требовательностью. Лаборантки вылетали одна за другой. «Враг женщин» — говорили про него. Я поняла потом каких женщин, — тех, что в медицине ищут мужей, а не работу видят, — тех он презирал и гнал вон. Другой был меньше врач, чем купец. Практик. Мне был отвратителен. Всем, решительно. Первый был старше, некрасив, хмур. Этот — для меня — гад, а другие его считали красивым. Очень высокий, молод довольно. «Бабьё» — пациентки и др. с ума сходили, за одно трепанье по щеке все забывали. Мне он сразу не понравился. Не знаю чем. Нет, он не был циник, не был обыкновенный нахал, за бабами не бегал. Цену себе знал. По-моему, совсем бесстрастен. Только деньги. Честолюбив. Безумно везуч в жизни. До жути! Я его называла «Поликратом»⁵¹³. Все удавалось ему. И этой своей материальной везучестью был он тоже противен. По духу своему был всему, что во мне — диаметрально противоположен. И очень умен. Сразу понял, что со мной контакта не будет. И по честолюбию, не из-за симпатии. — был уязвлен. Я ждала только прихода старшего шефа. Его строгость мне была приятна. Я сразу же ему сказала, что я знаю и чего не знаю. Он сам сидел за микроскопом, показывая мне незнакомое и объясняя. Врачи — ассистент его трепетали. Бранил их как ребят. Ко мне относился хорошо. К русскому Рождеству сам отпустил меня на 2 дня. Он бывал в Польше и знал наши праздники. За его защитой (она не выражалась никак, но я чувствовала ее) я не боялась молодого шефа. Тот сам-то побаивался своего cousin'a^[221]. Но вот открыли школу при клинике. Набрали девиц. Появилась одна молодая вдовушка и стала «гоняться» за молодым шефом. Тот был женат, имел дочку — Helga, (эта девочка родилась тоже 9-го июня. Обожала меня, писала, прямо любовные письма. Мать ревновала).