Я чуть коснулся тебя тут… Я много тебе сказать должен. А пока: я просветлел и пришел в себя после твоего «Новогоднего письма» — оно — сверх-дивно! — после твоего письма — свято-нежного, адресованного на доктора. Да, это мой доктор. А Гааз — это я моего доктора сравнивал с известным «святым доктором бедных» — Гаазом⁵²¹, в середине XIX века жившим в Москве, тюремным доктором, о ком дал исчерпывающую монографию академик Кони⁵²². Вчера я весь светился. Вчера же, в европейский Новый год, принесли без меня твою сирень! Я был на завтраке у друзей. Я целовал ее, все ее пышные ветви, все ее крестики, твои глаза, звездочки сердца твоего, — я был так счастлив! А вечером пришли «молодые», друзья, и я им пел, много пел… — откуда такой — бархатный! — баритон взялся? И пел чудесную — «Что затуманилась зоренька ясная, пала на землю росой? Что призадумалась, девица красная… Очи блеснули слезой»⁵²³. Оля, ты получишь меня, увидишь. Ах, да… я должен послать тебе «Пути Небесные». Чтобы ты могла располагать лишним экземпляром и перечитать _в_с_е_ — еще раз. Найдешь много нового, тебе желанного… Неужели мадмуазель де Хааз не пошлют тебе из Гааги — о чем просил их? Я писал им еще 17, заказным. Балую я тебя? Нет, я — _л_ю_б_л_ю_ тебя, — глубоко, и истинно люблю. Нетронуто люблю, как любят самое чистое, самое желанное. Люблю _в_с_ю, люблю не надрывно, а _в_е_р_н_о. Я _з_н_а_ю, что такое — _л_ю_б_и_т_ь, для сего мне не надо было «эпизодов»: это редкое чувство у меня никогда не дробилось, и потому, должно быть, я сумел его передавать многим — и во многом моем. Моя любовь вырастала из здоровых корней. Благодарю Бога за эту Милость. Г. не чисто русский?! Кто же? Почему «за океан»? Служил _к_о_м_у?! У тебя так смутно _э_т_о. Я хотел бы знать. Маме послано письмо. Сереже — книга. Послал и «Старый Валаам», тебе.

Целую. Сделаю все, чтобы увидеть тебя. Твой Ваня

Прошу: _н_е_ величай меня _г_е_н_и_е_м, апостолом и прочими — это не наше с тобой дело. Я — работник, как Бог дает.

М. б. найду тебе свечек на елочку, девочка моя! и пошлю такие рождественские прянички (бретонские), которых, бьюсь об заклад, ты ни-когда не ела, — и они будут тебе приятны, только очень зыбки.

Твои румяные мотыльки цветут буйно. У меня утром + 6–7°. Скоро — отопление [включат].

125

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

2. I. 42 10.30 вечера

Посылается 3. I. 42. — 5 ч. дня

Светись же в Наше Рождество. И — овладей собой.

Ты, Олечек, сама не спросишь, и потому я сам скажу о твоей «повести жизни». Ты не только вышла с честью из трудностей сжатой картины жизни, но местами дала, прямо, отлично, мастерски, — сужу по впечатлению на меня.

В зависимости от настроения духа твоего, от _л_и_ч_н_о_г_о, местами давала подробней, местами — совсем скупо, порой — с провалами. Это твое право. Стараешься избегать избитых выражений. Кстати: «пара минут», «пара лет» и подобные — неродственны нашему языку. Бег машины дан скупо-смутно, но ты и сама была «на острие». Лучше — вечер дипломатов, сцена за стеклянной дверью. Г. у тебя вышел совсем бледно: ни _в_и_д_а, ни характера, — никакой. Все его реплики заурядны, ни особливости, ни глубинки (об одной, очень _в_с_е_ в нем дающей, — подробно, в следующем письме). Ничем не выдается из средних его класса: молодой человек европейско-американской серединки. Вообще (почти без исключения) все твои «встречные» — средний калибр, иные — вне калибра. Все, просто, — «жизни поверхностной». И это не твоя вина, мой дружок: ты сумела бы _д_а_т_ь, если бы они сумели _б_ы_т_ь, кем-то, ну, как например, — градина среди рядовых градинок. У тебя память острая, глаз меткий. В _э_т_о_м, родная моя, я никак не смею говорить впустую. Грубей всех — Д. Это — самец-животное. Он противен не меньше, чем «безобразничавшее истерическое ничтожество» и «притворщик-лгун» Н. Мягче и чище других, м. б. и совсем чистый, — доктор, предлагавший русские концерты. Единственная светлая точка в поразительной грязи или бесцветности, оплескивавшей тебя. Г. — весь средний, м. б. чуть лиричен, вернее — чтением натаскивавший на себя лиризм (или — себя на лиризм). Очевидное желание «прийтись по вкусу русской — непременно, „тургеневской“ — девушке». Отсюда — Чехов, «среды»… — сколок с московско-берлинского русского интеллигентского «убивания времени» и все же — _п_о_з_а. Он, конечно, — «свой от своих», т. е. уже с практическим подходом к жизни, карьеризмом, и, понятно, со скепсисом к жизни, к миру, ко всему прочему, что — не он. Суховатый взгляд на людей, м. б. даже «вздох о чем-то». Желание понравиться «русской»: «заводится» русская _л_и_р_и_к_а: самовар, Шаляпин, Пушкин, — «специально выучено для вечера»! — «водка-закуска»… до… заглядывания в церковь. Смешного нет тут, даже чуть трогательно, но «постановка», для определенной цели. И тут нет порочного: так естественно завоевывать чувство, да… но если бы не обратилось все в «игру с поцелуями», от безволия ли, от страха ли за карьеру, или — от… всосавшейся в кровь рассудочности и практического подхода к жизни. Все рассчитано: начиная с визита к русскому профессору… — просьба о книгах, (как у голландца), — они воображением не блещут, — до повторного визита, приглашения на «все по-русски», «чтения» входившего на Западе в моду Чехова, конечно Толстого — «что-нибудь»… поездка на машине за город… — автомобиль у них занял место свахи, порой — сводни, — пыль в глаза чужими деньгами, — в ту пору Америка уже снимала пенки с российской крови, и много перья русской птицы уже дымилось кровью в банковских «лукошках» Америко-Европы. Да… — Нет, Оля _м_и_л_а_я… в русских «тегелях» были не одни «кумушки», «осы», «жабы»: там были еще «Оли»… там были чудесные матери, ночами продававшие глаза за шитьем на «балы для дипломатов», там были русские калеки-инвалиды, там были отцы расстрелянных детей, сироты умученных большевиками родителей, матери сгибнувших сыновей, при полном безразличии ко всему «американских дипломатов», культивировавших «русский свычай» и шаляпинское «ухнем», так недавно распевавшееся _с_а_м_и_м_ для матерых чекистов⁵²⁴ в застенках полоненной и изнасилованной Москвы, где тут же, в подпольях, сверлили офицерские затылки из наганов. И вот один из этих безразличных, — лично, допускаю, «ни в чем особенно невинный» — Г. старался привить себе очаровательную русскую птичку, приманивая ее лаской, теплом, даже «родимым кормом» (в широком смысле), светом… и автомобильным гоном, — конечно, «с самыми благородными видами». Имени его ты мне не скажешь, писала ты. От этого я ничего не потеряю. Зачем только тогда поминать об «известности» его отца в прежней России! Думаю, что и это мне ничего не скажет. Особо выдающихся иноземцев, в дипломатии и делячестве, у нас не гремело, — делали свое дело тихо-мирно, известностью славились все больше у метрдотелей, у хозяек «домов публичных», портных, кокоток, у ювелиров и иных дам света-полусвета, любивших поблистать, при тощих карманах законных супругов. Этих наезжих я видывал и в Москве, и в Питере: они любили порой и к «искусству» прикоснуться, — к «моде», — одного «дипломата» из великодержавных, тошнило от коктейлей на ковер в кабинете Л. Андреева⁵²⁵. Нянька моя кой-чего набралась от них. Этих «гарри-жоржей», — так называли их наши казаки-певцы, — повидал я в Биарице, где один такой «подсосок», — тоже отметина казачья, — сынков, выкачивавших доллары от папенек «из-за океана», — целую неделю пил виски с пивом и плакал над русскими песнями, вышвыривая сотняги, — спал даже в кабаке, — только казаки — были и студенты — казаки — совали ему обратно в карман, стыдились «обирать» пьяного подсоска.

Милая Олёль, ты, кажется, и до сего времени вспоминаешь _ч_т_о-т_о_ привлекательное в душе этого Г. Но что же, собственно? Возможно, что он был лучше многих таких же, но и он, лучший, не оказался способным пожертвовать во имя любви… карьерой, жениться на русской — и такой чудесной! — русской девушке! — для очарования которой выучивался и Пушкин, — русский учитель, конечно, карьеры, я таких знавал в Париже — американцев: планы дипломатов из молодых были — попасть в «чудесную совдепию», с «русским языком», великодержавную, где _в_с_е… и столько очаровательных русских женщин и девушек! Ты — не могла входить в «эти планы»: ты — Оля, светлая дочурка святого о. Александра⁵²⁶, — да, я его _л_ю_б_л_ю, _н_е_ _з_н_а_я_ по земле, но я его _з_н_а_ю_ душой, я его по тебе знаю (не всей, о, нет!), девочка моя! — и Г. знал, что с тобой… «эти планы» _н_е_о_с_у_щ_е_с_т_в_и_м_ы: ведь ты-то к бесам-мучителям не поехала бы и в ранге «супруги самого амбасадера»! — для очарования которой был и самовар, и, возможно, — «Иже херувимы» Бортнянского⁵²⁷, в исполнении придворной капеллы, и «Хвалите имя Господне» Львова, и… все возможно… даже «Боже Царя храни»⁵²⁸! — и «закуски-водки», и икра кубом, и кефалья икра в тузлучках, и… семга с балыками. Г. не осилил законов своего клана, не допустил замараться «мезальянсом». Это — по Чехову — люди «холодной крови». При чем тут сбившие его с толку дамы? Это же _в_с_е_ — постфактум выплывает, как «очищение». Он же не мальчик. Он достаточно зрел, чтобы в таком _в_а_ж_н_о_м, как «отрыв сердца», чтобы лично убедиться, да верно ли объясняют какие-то «дамы»! И так, ведь, просто: «Оля, а правда ли, что ты..?» — Ведь у вас опять «ты», и тут! — близость, и с поцелуями! — чего же _т_а_к_о_г_о-т_о, все разъясняющего… смущаться! Не будь же, милая, адвокатом… и против себя самой, за Г.! Ты ведь _с_а_м_а_ этому «пустяку» не веришь.