Спустилась ночь. Воздух прояснился, и миллионы искр алмазного света озарили тёмную занавесь неба. Эмерсон повернулся и подошёл к краю террасы.

— Посмотри-ка, Пибоди, — указал он. — В деревне что-то происходит.

Действительно, внизу непрестанно двигались огни — не отражение чистого блеска звёзд, но красные, дымные и достаточно зловещие.

— Факелы, — сказал Эмерсон. — Ищут тайник.

— Рамзеса?

— Тарека, скорее. Должно быть, от безысходности. Он не стал бы прятаться там.

— Надеюсь, что хижины не подожгут, — встревожилась я. — И никому не причинят вред. Как ты думаешь — это не из-за нашего сегодняшнего представления?

— Ну да, меня согревают мысли о том, что и сегодняшние события, и другие наши действия причинили неприятности Настасену. Только взгляни на этого беднягу-стражника, который одновременно пытается размахивать копьём и делать магические защитные жесты. Он споткнётся и, к чёрту, рухнет, если не будет осторожен. Ладно, можно уходить.

Бросив последний взгляд на Реджи, спускавшегося по лестнице в окружении стражи, мы вернулись в комнаты.

— Раз он вышел из игры, можно спокойно заняться делом, — оживился Эмерсон. — Поделишься со мной какими-нибудь безделушками, Пибоди? Кажется, настало время и мне в кого-нибудь превратиться.

Пришлось обыскать сумку Рамзеса, чтобы найти нечто соблазнительное, ибо я лишилась большей части собственного багажа и не намеревалась отказаться от чего бы то ни было из оставшихся запасов. Меня поразили странные предметы, которые Рамзес бережно хранил даже перед лицом смерти в пустыне. Несколько стеклянных шариков, сломанный кусочек мела, мумифицированная мышь (его величайшее достижение в изучении этого искусства), два карандашных огрызка, усы (ярко-красного цвета), набор ложных зубов (очень больших и очень жёлтых) и несколько резинок; остальное я забыла. Ряд вещей, которые я ожидала обнаружить, пропали без вести, в том числе потрёпанный блокнот Рамзеса и катушка с нитками, которую он в своё время одалживал мне. Я могла только догадываться о том, что за причудливые предметы он взял с собой, но посчитала обнадёживающим их отсутствие, особенно блокнота, без которого Рамзес никуда не выходил. Раз ему хватило времени и рассудка, чтобы собрать подобный арсенал, прежде чем вынужденно обратиться в бегство, то его положение может быть не таким отчаянным, как я опасалась.

Забрав вставные зубы, усы (как позже он сообщил мне, имевшие грандиозный успех), шарики и огрызки карандашей, Эмерсон, посвистывая, удалился, предоставив мне справляться с задачей — как получить сведения от Служанки, заменившей Аменит.

Я решила: лучшее средство — длительная, успокаивающая ванна. Женщины более склонны к болтовне во время туалетных ритуалов, и я чувствовала, что могу дать себе поблажку после всех сегодняшних пертурбаций. Спокойствие было достигнуто, женщины выполняли свои обязанности исправно; но то, как они их выполняли, яснее слов демонстрировало изменение нашего положения. Раньше прислужницы свободно болтали, пытаясь составить фразы на ломаном английском и хихикая над моими попытками говорить на их языке. Теперь, хотя моё владение мероитическим и стало гораздо свободнее, мне отвечали только «да», «нет» или вообще молчали. Очевидная невозможность достичь конфиденциальности, когда все были вместе, привела меня к решению после ванны обратиться за помощью к Служанке, чтобы подготовиться ко сну.

Она тоже казалась немой, как столб. Я не смогла убедить её снять вуаль; мои обворожительные бутылочки и баночки с косметикой вообще её не заинтересовали. Всё, чего я добилась — её звали Маленекен, и после настойчивых вопросов о Ментарит она смилостивилась настолько, чтобы спросить, почему меня это беспокоит. Я объяснила, что Ментарит — добрая и душевная, и её забота спасла мне жизнь.

— Мы, англичане, благодарны тем, кто помогает нам, — продолжала я. — Воздаём добром за добро, возмездием за злодеяния.

На эти нравоучительные речи не последовало ни видимого, ни слышимого ответа, да и дальнейшие мои усилия особого результата не имели. Когда весёлый свист возвестил о приближении Эмерсона, я с радостью приказала девушке уйти и улеглась на диван.

Эмерсон не заставил себя ждать, присоединившись ко мне, но перед этим предъявил неопровержимые аргументы Маленекен, чтобы та согласилась оставить нас в покое. (По сути дела, она не давала согласия, а просто покинула комнату, влекомая Эмерсоном, лягаясь и визжа. Но больше не возвращалась.)

— Чёртова девка, — проворчал Эмерсон, устраиваясь на кровати. — От них всё больше и больше неудобств. Удалось тебе узнать что-нибудь о Ментарит?

— Сначала ты, Эмерсон.

— Конечно, моя дорогая. — Он тесно прижался ко мне, нежно поцеловав. — К сожалению, мне нечего сказать. Я убедил моих друзей-игроков позволить мне открыть люк, объясняя им простую истину — я надеялся найти хоть какой-то знак, что Рамзес вернулся. Там не было ничего, Пибоди. Но мне удалось оставить для него записку.

— Я боюсь, что слишком поздно, Эмерсон. Я боюсь, что он ушёл навсегда — в темноте, безнадёжно заблудившийся…

— Ну, ну, любовь моя. Рамзес выкарабкивался и из худших положений — так же, как и мы. Завтра вечером приступаем к поискам.

— О, Эмерсон, возможно ли это? Ты настолько завоевал доверие стражников?

— В той степени, по крайней мере, что мне удалось убедить их присоединиться ко мне за дружеской чашей пива. Я взял кувшин на сегодняшний вечер. Он безопасен, а завтрашний — наоборот, если у тебя ещё остался запас лауданума[173]. Ну вот, а тебе удалось выудить что-нибудь интересное из этой угрюмой молодой женщины?

— Её зовут Маленекен, и я чуть с ума не сошла, пытаясь хоть что-то узнать. Она должна быть одной из приверженок Настасена, Эмерсон, я предоставила ей массу возможностей довериться мне. Всё, что было сказано о Ментарит — «она ушла».

— Ушла? Куда?

— Я не знаю. Она выразилась именно так, отказавшись вдаваться в подробности. А потом — я думаю, тебя это заинтересует — она сказала… Боже мой!

Это были совсем не те слова, что сказала Маленекен, и Эмерсон понял, потому что почувствовал то же самое явление, которое вызвало моё восклицание — движение, тихое и крадущееся, через изножье кровати. Эмерсон, пытаясь освободиться из постельного белья, только запутал нас обоих. Существо, кем бы оно ни было, повернулось и скользнуло к изголовью кровати. Не слышалось абсолютно никакого звука. Только натяжение льняной ткани и чувство какого-то движения предвещало медленное, неумолимое приближение. Внезапно кто-то прыгнул на меня, заглушая дыхание, забив мои рот и нос…

Мехом. Хрипло мурлыча, существо устроилось в узком пространстве между нами так же плавно, как кошки всегда поступают в подобных ситуациях.

Мягкий звук, изданный Эмерсоном, можно было принять за смех, но склонна полагать, что слышала вспышку сдавленной ненормативной лексики. Мне и самой никак не удавалось перевести дыхание, но, как только я немного пришла в себя, то прошептала:

— Не хотелось бы, чтобы ты считал меня суеверной, Эмерсон, однако не могу избавиться от ощущения, что в этом посещении есть некое странное, оккультное значение. Сбежав от нас не так давно, теперь кошка проявляет несвойственную ей привязанность, как будто это проявление — о некоторых вещах я не смею и подумать — из… из…

— Прах меня побери, если я не думаю, что ты права, Пибоди, — пропыхтел Эмерсон. — Разве ты не сказала мне, что кошка носит ошейник?

Заданный не в бровь, а в глаз вопрос развеял тучи суеверия. Будто один человек, фигурально выражаясь, мы рванулись к кошке, но с осторожностью — Бастет научила нас, как надлежит относиться к её собратьям. Пока я гладила кошку и хвалила её, Эмерсону удалось стащить ошейник и почти сразу издать приглушённый крик.

— У тебя пропадали шпильки, Пибоди?

— На этот вопрос невозможно ответить, Эмерсон. Мне вечно не хватает шпилек. Ты нашёл одну?