— Да, у тебя действительно все схвачено, — покачал головой Адальбек. — Практически все.

Они еще выпили вина, немного, чтобы не утруждать свои стареющие тела борьбой с чрезмерной дозой алкоголя. Адальбек довольно долго держался в русле беседы об искусстве, но под конец не выдержал и снова завел разговор о политике.

— И все-таки, почему ты не хочешь понять, что нельзя привить человеку любовь к прекрасному, как это пытаешься сделать ты, насильно? Никогда насилие не доводило до добра, тем более, твоя церковь столько веков пропагандировала доброту и смирение.

Цезарини недовольно поджал губы:

— Ты отлично знаешь, что я тебе отвечу. Мы десятки раз беседовали на эту тему, и всегда с одинаковым успехом. Мой постулат: красота спасет мир. Бог сотворил мир прекрасным, и Бог наделил людей способностью видеть эту красоту, так разве не преступление пренебрегать божественным даром? Мир катится в бездну анархии и вседозволенности, и только чувство прекрасного поможет людям выбраться из пучины плотских наслаждений. Пусть пока это приходится делать насильно, пусть нарушаются эти твои демократические принципы, за которые ты так радеешь, но это неизбежное зло. Чтобы спасти большее, в данном случае, все человечество, приходится жертвовать малым, то есть свободой тех людей, кто не в состоянии уразуметь, что мои действия направлены им же во благо.

— Ах, кардинал, кардинал, как ты не можешь понять, что насилие — не тот путь, которым мы должны следовать. Человечество рано или поздно выберется из тупика, преодолеет кризис духовности, с нашей помощью, разумеется, но эта помощь должна оказываться только тем, кто того желает. Иначе мы можем усугубить болезнь, воспитав в людях инстинктивное неприятие культурных ценностей, и эта твоя политика Возрождения может обернуться новым средневековьем.

— Давай не будем обсуждать эту тему более, — твердо сказал Цезарини. — Человек не всегда волен в своем выборе. Мой выбор и мой же долг — быть пастырем и следить, чтобы вверенные мне души содержались в чистоте и благопристойности, а не утопали в грязи разврата и кокаиновых мечтах.

— Нет, Чезаре, ты неправ. Пастырь — не значит диктатор, а именно к этому ты, вольно или невольно, стремишься. Я слишком хорошо вижу, к чему все идет, слишком хорошо. Сейчас страдают тысячи людей, и гибнут десятки, а скоро страдать будут миллионы несогласных с тобой и тысячи, десятки тысяч людей отправятся на костры новой инквизиции, твоей инквизиции. Это страшно, Чезаре.

Цезарини молчал, возмущенно глядя на Адальбека. Как тот мог обвинить его в подобных устремлениях, и это называется старый друг! С минуту он молчал, грозно сведя брови, потом произнес:

— Тебе лучше уйти. Сегодняшнее вино явно не пошло тебе на пользу.

— Увы, Чезаре, все не так просто. Если бы дело было только в вине!

Адальбек покачал головой, потом снова заговорил:

— Еще один вопрос: как ты относишься к смерти? Я знаю, что ты католик и веришь в загробную жизнь, и все же?

— Как подобает католику. Мы живем, пока это угодно Богу, но должны быть готовы в любой момент принять кончину, если такова будет Его воля.

— Что ж, такого ответа я и ожидал. Но ты думаешь, Богу будет угодно, если ты умрешь от руки убийцы-фанатика?

Цезарини недоуменно поднял брови:

— Что за странный вопрос? Не я же выбираю, как мне умереть. Я приму любой конец, ниспосланный свыше.

— Нет, мой друг, как раз в том будет твоя вина, если ты будешь убит взрывом бомбы или пулей снайпера. Ибо своими жестокими действиями ты провоцируешь ответное насилие. Не думаю, что это богоудное дело.

— Я в тысячный раз повторяю — красота есть ключ, овладев которым, человек может прийти к пониманию божественной природы, к пониманию Его заветов! — воскликнул Цезарини.

— И ради этого стоит лишать людей жизни? Ведь ты обрекаешь многих людей на страдания и смерть своими действиями.

— Да! Красота, божественная красота, требует жертв! — ответил кардинал.

— Значит, ты готов пожертвовать своей жизнью тоже во имя красоты? Во имя своей веры в прекрасное, ты готов умереть?

— Да, конечно.

— И если тебе будет суждено умереть здесь и сейчас, ты воспримешь это как должное?

Кардинал удивленно взглянул на Адальбека. Тот смотрел слегка насмешливо, иронично.

— Ты ведь должен быть к этому готов, Чезаре. Готов к жертве во имя красоты.

— Я готов. Во имя красоты и во имя Бога, — тихо ответил Цезарини. — Только я не ожидал, что это будешь ты.

Адальбек достал из кармана небольшой серебряный флакончик.

— Здесь достаточно ядовитого газа, чтобы убить нас обоих, мгновенно и без мучений. Мне достаточно снять колпачок, чтобы вскрыть ампулу, заключенную в этом флаконе. Газ быстро распадается в воздухе, так что твои слуги не пострадают.

Цезарини покачал головой:

— Странно, Абу, ведь ты не фанатик и не убийца, как же ты смог пройти через детектор?

— Ничего странного, — улыбнулся Адальбек своей доброй и мягкой улыбкой. — Просто я люблю тебя, ты мой самый близкий друг. И я люблю тебя настолько, что готов умереть ради тебя. Ради того, чтобы твое имя не было вписано в историю, как имя самого жестокого диктатора третьего тысячелетия.

— Ты сумасшедший, — грустно произнес Цезарини.

— Нет, мой друг. Просто наше время пришло. Твое — потому, что ты встал на ошибочный путь и не хочешь с него свернуть. Мое — потому, что пришло твое. Вот так.

Цезарини долго смотрел в глаза Адальбеку, а тот отвечал ему спокойным глубоким взглядом своих черных блестящих глаз. Эти двое очень хорошо знали друг друга. Тысячи несказанных слов, тысячи мыслей пронеслись из одного разума в другой. «Во всяком случае, это будет достойная смерть», подумал кардинал. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.

— Что ж, Абу, ты доказал, что ты самый лучший и преданный мой друг. Я счастлив тому, что мы были друзьями.

Он сорвал лепесток розы и слегка помял его в пальцах, потом ласково провел рукой по гладкой, как черное стекло, поверхности стола. Взгляд его задержался на бархатном футляре. Только теперь он понял, что эти агаты предназначались в подарок вовсе не его племяннице, а ему самому. Кардинал снова повернулся к Адальбеку:

— Надеюсь, твой газ, по крайней мере, без запаха? Не хотелось бы, чтобы он перебил аромат роз.

Адальбек улыбнулся, слегка покачивая головой:

— Узнаю своего друга. Ты был и остался эстетом, Чезаре.

Его длинные красивые пальцы не спеша свинтили колпачок серебряного флакона.

Солнце опускалось к горизонту, бросая пологие тени на каменные стены особняка времен Медичи. Последний луч скользнул сквозь высокое стрельчатое окно в гостиную, пробежался по картинам на стенах, ярким бликом отразился от черной поверхности стола, золотой каплей сверкнул в высоком бокале и упал мягким пятнышком на неподвижную руку, лежавшую на подлокотнике кресла. Двое стариков сидели друг напротив друга, умиротворенно улыбаясь. Казалось, они спали. Один сжимал в руке серебряный флакончик, другой — лепесток белой розы.

Лоуренс БЛОК

ЖАЖДА СМЕРТИ

Полицейский заметил машину на мосту, но не обратил на нее особого внимания: водители частенько останавливались на полпути через реку, особенно поздними вечерами, когда поток машин иссякал и можно было не опасаться, что в спину, будто нож, вонзится истошный визг чьего-то сердитого клаксона.

Мост был стальной, ажурный и грациозный, а под ним, в теснине крутых берегов, бежала Морисси, которая делила город точнехонько пополам. С середины моста открывался замечательный вид: справа — сбившиеся в кучку дома старого центра, слева — выстроившиеся вдоль реки мельницы. Мягкая, радующая взор панорама и чайки над водой. Вот почему здесь часто останавливались люди. Полюбовавшись минуту-другую, они опять садились в машины и катили дальше.