Когда мы более-менее пришли в себя и очухались, Тая снова принялась расспрашивать соседку:

— Марья Степановна, а как вы догадались, что это не я к вам приходила?

— Таюшка, — старушка по-беличьи погрызла дольку соленого лимона, — я же профессиональный художник-портретист…

Глядя на изумленное лицо Таи, я поняла, что с соседями надо дружить близко и плотно.

— Ты уж прости мое старушечье любопытство, но заглянула я в твою сумку, не утерпела! — Марья Степановна щедро плеснула в стаканы виски.

— Да ладно, чего уж там, — махнула рукой Тая, — теперь-то что…

— Ох, ну ничего не понимает эта молодежь! — старушка покачала головой, поднялась из-за стола, вышла из комнаты и вернулась с Тайкиной клетчатой сумкой. — Вот твое имущество! — с гордостью изрекла старушка. — Мне можно доверять! Все всегда в целости будет!

Мы с Таей переглянулись. Спотыкаясь и падая, мы кинулись к сумке, раскурочили ее и… увидели глумливую улыбочку пузана, с которым уже всяко распрощались.

— А что же вы отдали мнимой Тае? — поинтересовался совершенно пришедший в себя после выпитого Влад.

— Такую же точно статую, — довольно улыбнулась Марья Степановна, — их вообще только три в СССР, одна была у моего Стешеньки, вторую я в вашей сумке увидала. Вот и подменила от греха подальше, когда эта, что Таечку изображала, пожаловала.

Я уж не стала на глазах у старушки дергать пузана за хозяйство, чтобы удостовериться, что все сокровища в сохранности — он был достаточно тяжел… достаточно!

Сидя на ковре и прижимая к груди уродца, Тая удивительно чувственным голосом пролаяла:

— Марья! Степанна! Вы! Вы… Марья Степан…

И я твердо решила: завтра же покупаю торт и отправляюсь налаживать отношения со своей соседкой-пираньей… Завтра же! Лучше прямо сегодня! Нет, сейчас!!!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— А кто ж в моей квартире сидит? — вспомнила я, наконец, и о своем бедном песике. — Там кто-то есть!

— Это одноклассник мой, — сказал Влад, как следует приценившись к остаткам виски. — Когда мы уезжали из твоей хатки… кстати, Сена, у тебя в квартире все так отремонтировано! — то попросил своего приятеля присмотреть и за хаткой, и за песиком. Его как раз жена опять выгнала из дома, так он с восторгом согласился, до сих пор у тебя! Он с собаками никогда не общался, так чтобы не напортить, гуляет с ним раз по шесть на день и кормит… все время…

— О! — взвыла я, — нельзя же так!!! Испортит мне Лаврика!!!

— Сейчас к тебе поедем, — тихо икнула Тая, копаясь в секретере Марьи Петровны. Старушка тем временем что-то готовила для нас на кухне. Тая извлекла бутылку мартини, и я подумала, что этим стоит запить виски. Тая щедро налила нам вина и полезла к пузану.

— Я не смогу успокоиться, пока не убедюсь… не убеждусь…

— Вскрывай! — я присоединилась к ней. Тая в остервенении принялась дергать выдающуюся часть статуи, а Влад, попивая мартини, с интересом за нами наблюдал. Вскрыв тайник, подруга запустила внутрь руку и вытащила пригоршню драгоценных буках, сверху сиял скорпион.

— Ох… ты! — изрек Влад и пролил себе на штаны мартини. — Вау!

Он схватил скорпиона и завертел в руках.

— Золото, что ли?

— Отдай, дурак!

Не успела Тая выхватить жука у Влада, как вдруг бриллиантовая спина скорпиона подалась в сторону под пальцами Влада, и на ковровую дорожку посыпался какой-то желтоватый порошок.

— Ливасол! — крикнули мы с Таей одновременно и подставили ладони под драгоценную струйку.

Собрав все до крупицы на чистый листок бумаги, мы перевели дух.

— Пожалуй… — начала Тая.

— Пожалуй, да, — кивнула я, — ты права, передадим формулу и порошок Бенедиктову! И не надо так на меня смотреть, Тая! Я же сказала: формулу и порошок!

— Да? — расцвела подруга, прижимая к себе пузана с золотом. — Я согласна!

— А вы уверены, что это все золотое? — сказал Влад, рассматривая жучка скарабея, — что-то не похоже… Чья-то коллекция, да?

— Еда готова! — Мария Степановна внесла поднос с дымящейся вкуснятиной.

— Что это? — сладострастно принюхалась я. — Пахнет так божественно!

— Картошка с обжаренной кровяной колбаской, — Марья Степановна поставила явство на стол. — Однажды мы со Стешенькой были в Китае, зашли в ресторан, и нам предложили фирменное блюдо — суп из птичьих гнезд, звучало это так красиво, что мы заказали. А потом выяснилось, что это — слюна каких-то чаек… короче, не к столу будет сказано, ребятоньки! Так я и затребовала тогда что-нибудь получше, породнее, и принесли нам вот такую вот картошечку. Я в нее на всю жизнь и влюбилась! Ну? Что ж вы, ребятки, замерли? Стынет же вкуснятинка!

Олег МАКУШКИН

ЦЕНИТЕЛИ КРАСОТЫ

Нежные лепестки белых роз дышали влагой и свежестью, прозрачные капли застыли на складках цветочных венчиков. Бархатные на ощупь, розовощекие персики лежали на блюде дымчатого стекла, согревая своей мягкой ворсистой шкуркой его льдистую поверхность. Блюдо и ваза с розами стояли на маленьком столике с изогнутыми ножками, эбеновую поверхность которого украшала инкрустация из багряно-красной яшмы и густого, как мед, янтаря. Дополняли композицию два хрустальных фужера, наполненные прозрачным, но таящим в себе золотую искру южного солнца белым вином из авиньонской лозы.

Кардинал очень любил этот столик. Каждый день его слуга по-новому расставлял неизменные букет роз, вазу с персиками и бокалы с «Шато д’Орей», меняя форму, но не содержание безупречной композиции, столь изысканно совмещавшей в себе элегантность вкуса, цвета и запаха. Усевшись возле столика и расправив складки своей мантии, кардинал подолгу любовался этим произведением искусства, вдыхая нежный аромат роз, поглаживая кончиками пальцев шелковистую поверхность их лепестков, смахивая капли влаги с кожицы крутобоких сочных персиков. Он проводил ногтем по краю бокала и легким прикосновением своего металлического перстня пробуждал звонкий мелодичный голос холодного и прозрачного, как ледяная слеза, хрусталя, а затем не спеша выпивал вино, смакуя букет.

Кардинал был эстетом. Еще в молодости, до посвящения в сан, он, участвуя в хмельных студенческих пирушках, являлся на вечеринки во фраке и с бабочкой, эпатируя «золотую молодежь» своим явным пренебрежением их разнузданной манерой одеваться; пил шампанское, когда все остальные употребляли водку, причем пил всегда с большим достоинством, а ежели за здоровье дам, то и стоя, пусть дамы не всегда были способны это оценить; носил в кармане надушенный носовой платок, который доставал временами просто, чтобы понюхать, и предпочитал устрицы и фуа-гра более прозаическим блюдам даже в те времена, когда его наличные средства уподоблялись истине, которая всегда «где-то рядом».

Он был убежден в том, что пять чувств даны человеку для того, чтобы тот мог оценить красоту этого мира. Ведь мир, творение Господа, прекрасен сам по себе, но для человека, не умеющего увидеть эту красоту, он подобен изображению, скрытому за мутным стеклом, блеклому и нечеткому. Только тот, кто умеет ценить прекрасное, достоин называться человеком, а не скотиной. Этот принцип своего мировоззрения кардинал давно воплотил в политике Церкви, политике, может быть, не всегда гуманистической, но направленной во благо всего человечества.

Сегодня у кардинала было мало времени полюбоваться композицией на эбеновом столике, который стоял у него в гостиной. Все утро он провел в кабинете, разбирал почту и диктовал ответы на письма глав государств, обращенные к папе, многие из которых приходили на его адрес, так как ни для кого не было секретом, что именно он, кардинал Цезарини, является фактическим главой Церкви. Но после обеда он ожидал визита своего старого друга Абу Адальбека, человека светского, однако, подобно кардиналу, настроенного на волну поэтического восприятия мира.