Как Саша? Не добрались ли до него враги? Что он ест-пьет? Где ночует? И все-таки, не добрались ли до него враги?

Сколько написано, говорено и спето про любовь… Это теперь учат сексу, а раньше учили любви. Да так и не научили. Вот ее бы спросили… Любовь — это умение ждать. Да не просто ждать, а долго, томительно, без надежды, со слезами…

Как выстрел в тишине — звонил телефон. Тамара бросилась на него, словно аппарат мог ускакать…

— Привет, Томик!

— Господи, где ты?

— Болтаюсь по кабакам, как проститутка по гостинице.

— Как себя чувствуешь?

— Состояние при полном нестоянии.

— Саша, приезжай…

— Знаешь ведь, твоя квартира под «колпаком».

— Где же мы увидимся?

— Томик, пустим обратный ход жизни, а?

— Это как?

— Встретимся там, где впервые снюхались. На озере Длинном, на том же самом месте, а?

— Ой, как хорошо!

— Через полчаса жду, собирайся…

Что ей собираться, если озеро видно из окна?..

Мазин говорил, что ничего не повторяется и что нельзя дважды войти в одну реку. А в одно озеро? Мазин не знал про любовь: она способна не только повторять события, но и сжимать-расширять время…

Все сложилось так, как в день знакомства. Серовато-желтый песок под ними. Мутно-взмученная у берега вода, казавшаяся непроцеженным бульоном. Детский гам, рассекаемый пивными криками подростков. Мяч, летавший по пляжу сам по себе…

И рядом Саша: такой же, каким был всегда, потому что он единственный. Заточенный подбородок, целеустремленный нос, неустрашимый взгляд, казалось бы, далеких глаз… С той же дурацкой наколкой на плече — кинжал, обвитый змеей. С розовым шрамом на кисти, который Тамара любила поглаживать. Даже сумка та же с такими же фруктами, словно они их тогда не доели. Саша неожиданно рассмеялся:

— Видишь двух фраеров: якобы в шахматы играют?

— И что?

— Плавки у обоих синего цвета.

— Ну и что?

— В ментовке выдали. Сексоты, меня пасут.

— Твоя мнительность…

Саша с разбегу прыгнул в воду и ушел в нее. Тамарино благостное настроение начало таять, как мороженое на солнце. Она посматривала на шахматных игроков искоса, чтобы не заметили: неужели в милиции всем выдают синие плавки?

После прохладной воды Саша свободно растянулся. Тамара сочла момент подходящим для запасенных вопросов, осторожных, почти боязливых:

— Саша, ты… с плохими людьми не связан?

— Что за «плохие»?

— Бандиты, воры…

— А воры — это кто?

— Кто берет чужое, — удивилась она вопросу.

— Томик, в газете было… Один наш нефтяной фраер сообщил, что будет платить налоги со своего состояния. А сколько у него, думаешь?

— Неужели миллион рублей?

— Семь миллиардов долларов! Ну, что — он их заработал?

— Не знаю.

— Можно ли у него красть? Да нужно! Потому что мы отдыхаем на вонючем берегу дерьмового водоема, а они лежат на тропических островах.

Сказано было с ненавистью, спугнувшей все другие ее вопросы. Под воровством она понимала карманников и домушников. Человека, имеющего семь миллиардов долларов, Тамара представить не могла. Действительно, где взял: таких денег не заработать. И куда он будет их девать?

С того близкого берега периодами накатывался хоровой ликующий крик. Там функционировал аттракцион «Тарзане»: с пятидесятиметровой вышки прыгали люди, привязанные за ноги резинкой. Саша поднялся.

— Сплаваю на тот берег.

— На «Тарзане»? — испугалась Тамара, потому что прыжки с высоты шестнадцатиэтажного дома не каждый выдерживал.

— Да нет, сигану вон с той ржавой штуковины… Он вошел в воду и поплыл бесшумно, как рыба. И опять ее не позвал. Тамара закрыла глаза: ждать тяжело, а какое блаженство, когда дождешься…

Леденцов считал себя плохим начальником: хорошие руководят, а не сами бегают. Нападение на Чадовича окончательно лишило его управленческой струнки, вернув былой оперативный зуд. Майору хотелось вместе с ребятами бежать, следить, поймать, да хорошо бы этот Шампур оказал сопротивление…

Леденцов позвонил Рябинину.

— Господин следователь, ну?

— Санкция на арест ждет, господин майор. А Шампур-то где?

— Найдем.

— Боря, мы так и не выяснили его связей. Прошлое знаем, а настоящее?

— Преступное.

— Откуда он берет информацию? Через какие каналы вышел на Гюнтера? Допустим, о платине узнал из газет… А где узнал о раритетах Чубахина? Как узнал про куклу-медвежонка? Где получил информацию, что бизнесмен Дощатый хранит деньги на своей квартире?

— Возьмем его и все узнаем.

Леденцов торопился в больницу. Чадовича он еще не видел, поэтому ничего кроме злости майора не терзало. Злости на власть, на правоведов и на общественную реакцию. Во всех странах нападение на полицейского сурово карается. Поэтому их и не трогают: с момента образования ФБР в 1923 году погибло всего двадцать три агента. За убийство сотрудника полиции наказание однозначное — смертная казнь…

Майора ввели в палату и указали на кровать. Там лежал человек неопределенного возраста с забинтованной головой. Бледность щек сливалась с белизной бинта. Никаких белокурых локонов, никаких голубых глаз. Леденцов не удержался:

— Это кто?

— Ваш сотрудник.

Взгляд Чадовича ничего не выражал, убегая в какую-то лишь ему ведомую даль. Сквозь людей, сквозь стены… Взгляд ни на что не направленный — взгляд вообще. И тогда Леденцов понял, что лейтенант его не узнает.

Чадович закрыл глаза. Доктор тронул майора за руку:

— Оставим его, больной уснул.

В кабинете врача майор опускался на стул медленно и безопор-но, как подпиленное дерево. Оторопь, которая была на лице в палате, сменилась гримасой почти физической боли. Доктор, молодой парень, спросил:

— Спирту хотите?

— Чуть-чуть, граммов сто.

Он выпил, не разводя и не закусывая. Лицо покраснело и сделалось почти того же цвета, что и рыжеватая шевелюра. Отдышавшись, Леденцов спросил:

— Доктор, он невменяем?

— Почему же… Все понимает и соображает.

— Что же он вам рассказал?

— Мне и вашему товарищу… Получил удар по голове, потерял сознание, очнулся в яме, выбрался, плутал по лесу, пока не добрался до города, до какой-то пивной.

— А что было до удара, кто ударил?..

— Этого он не помнит.

— Разве так бывает?

Доктор усмехнулся. Майор и сам знал, что бывает и так, и этак. Голова, мозг, психика. В его практике немало случаев так называемой ретроградной амнезии. Все-таки на доктора он смотрел вопросительно.

— Майор, классический случай ретроспективного торможения. Если один участок мозга сильно возбужден — например, в месте удара, — то в других участках может наступить торможение. Тогда человек помнит нападение и не помнит, что было до этого.

Леденцов помялся. Черт с ним, с нападением; в конце концов, черт с ним, с Шампуром… Есть ценности, которые нечем мерить. Рябинин, большой гуманист, стоит за смертную казнь, потому что тот не достоин жизни, кто не ценит чужую.

Доктор о тяжких думах майора догадался:

— Вылечим вашего лейтенанта, не переживайте.

В кармане Леденцова лирической мелодией заливался мобильник. Сипловато-знакомый голос оповестил бодро:

— Товарищ майор, докладываю…

— Оладько, ты где?

— На телефонной прослушке.

— Ну?

— Самоходчикова отправилась на свидание с Шампуром.

— Ага, где встречаются?

— На пляже озера Длинное.

— Там и возьмем. Я выезжаю…

Расследование преступлений — дело сосредоточенное. Какое там… Свистопляска с утра: вызванные идут, потерпевшая плачет, РУВД какие-то справки просит, телефон звонит, зональный прокурор явился с очередной проверкой… И посреди этой свистопляски открывается дверь и входит дородная женщина во всем белом и с подносиком, на котором белой салфеткой прикрыты стакан и белый кофейник с теплым молоком, белым.

— Маша, да к чему же…

— Не приходите, а я знаю, что желудок болит.