— На забыть бы цветков сирени настоять на водке, — сказала она.

— Это с какой же радости водку переводить?

— Для натирки ног.

— Сходи к врачу, таблетки пропишет.

— Пустое дело.

— Кому и помогает, — не согласился муж.

— В старину ни врачей, ни аптек не было. Лечились не лекарствами, а домашними снадобьями. И были здоровехоньки.

— Какими снадобьями?

— Травами, парной баней, вином с перцем, заговорами и молитвой.

Они шли по широкой утоптанной тропе в черничнике. Она пересекала осиновую рощу, огибала небольшое, но ядовито-желтое болото и приводила к заброшенному карьеру. Кто-то бежал по кустам, пригибая и раздвигая жиденький малинник — ветер бежал. Малинник что: осиновая роща отозвалась на ветер радостным шелестом. Кукушка вдруг закуковала, видать, дурная, поздно ей, да и не умеет, истошно кричит, односложно, ку-ку, и замолчит, недокуковывая.

Миновали болото, пахучее, как газозаправочная станция. Пошел хвойный лесок. Жена залюбовалась на сосенку, стоящую на высоком валуне, на котором земли нет — лишь облеплен прошлогодними листьями; а сосенка обхватила его корнями со всех сторон, как обняла. Жена вздохнула:

— Нам бы такую красоту взять с собой…

— В избу?

— Не в избу, а Туда.

— Эх, Вера, не с собой бы взять, а с ней бы остаться…

Лес как отрубили. Громадная воронка, метров сто в поперечнике, полого уходила в глубину. Ее желтые склоны начали зарастать ивняком и полынью. На дне, как недопитая чаша, блестело жидкое оконце. Когда-то тут шумели самосвалы, увозя песок и гравий, пока не пошел суглинок.

Но пенсионеров интересовали окрестные ямы-норы. Здесь деревенские выбирали синюю глину, пластичную и жирную. Они облюбовали яму пошире и поглубже: спускаться сподручнее и глинка почище, без включений мелкого гравия. Но сперва пенсионеры сели на край земляной отдохнуть и осмотреться. Жена развернула пакет с яблоками, сыром и булкой. Он воспользовался этим обстоятельством, чтобы продолжить вечный их разговор о здоровье и долгожительстве.

— Полакомиться деликатесами — это как?

— Копченая колбаса, морская рыба…

— Из глубин, пучеглазая?

— Может, и речная, например, красная.

— Надо есть то, что ели наши предки со своей земли, — убежденно заявил он.

— Можно есть и привозное, — не согласилась жена.

— А вот примерчик. Папоротник, орляк, наши предки никогда не ели. Японцы же ели и даже солили впрок, вроде капусты. Чем дело кончилось? От этого папоротника происходит рак мочевого пузыря.

От соснового запаха, от влажного духа земли, от шелестящей тишины листвы говорить уже не хотелось. В траве торчали пни, чернели кострищи, валялись железки и сломанные лопаты, тачка без колеса опрокинуто лежала в иван-чае, пивные бутылки безголовыми темными тушками мигали тускло… А красиво. Потому что солнце — на солнце все красиво. Только жаль, что жизнь проносится, как электричка.

Пенсионер заметил:

— Наше короткое лето — это праздник.

— И не говори, — подтвердила жена.

Он вытянул из ведра толстую веревку и привязал ее к ручке емкости. Что-то…

— А? — обернулся он к жене.

— Я молчала.

Значит, показалось. В четырехметровую яму вели уступы, вроде ступенек. Он намотал веревку на кисть руки…

— Что? — спросила Вера.

— Чего «что»?

— Ты вроде бы ойкнул…

— Зачем мне ойкать?

Сперва они глянули друг на друга, потом огляделись. Никого. Бутылки, пни и железки все так же красовались, поскольку солнце.

И тогда не то стон, не то бормотанье глухо донеслось из-под земли.

— Вера, это в яме…

Пенсионер подошел и боязливо глянул в шурф, как в жерло вулкана. Только в яме ничего не светилось и не горело. Он приучил глаза к темноте. Что-то голубое… Скорченная фигура человека… Почему голубая? Измазался в глине. Человек замычал, сразу прояснив картину…

— Вера, там пьяный.

— Тогда пойдем, пусть проспится.

Пенсионер повертел пустое ведро. Жена подсказала:

— Наберем сухого мха.

— Ну, а пьяный-то как?

Из шурфа, из-под земли вырвались протяжные тонкие звуки.

— Да он поет! — удивилась Вера.

— Ну, тогда выберется по ступенькам. Идем.

Просторная и какая-то безразмерная квартира. Три комнаты, плюс кухня-комната, плюс ванная-комната и плюс прихожая-комната. Итого шесть. Растеряешься и затеряешься. Тамара слонялась…

Квартира небедного человека. Мебель гарнитурная. Итальянские окна. Ворсистые паласы. Импортная посуда, фарфоровые сервизы. Бар с подсветкой и зеркалами: в нем не пиво, а вина и водки с нерусскими наклейками.

Уходя, Саша велел сидеть тихо, как мышка: на этих паласах и не топнешь…

А кухня? В морозилку туша барана влезет. И сплошные агрегаты с механизмами. Допустим, соковыжималку и кофемолку Тамара знала. Но какой-то комбайн… Множество машинок для резки… Микроволновка… А это что — мороженоделательная машина?.

Тамара прошла в самую большую комнату и начала осмотр шкафов. Первый — с мужской одеждой. Три костюма, две спортивные куртки, дубленка, множество рубашек… С десяток галстуков. Плащ из плотной серебристой ткани, похожей на фольгу. Странно… Этой одежды она на Саше никогда не видела. Неужели бережет?

Тамара открыла другой шкаф, рядом…

Боже, дамская одежда. Каракулевое манто на ярко-красной подкладке… Платье с ручной вышивкой бисером… Жакет из полиэстера. Халат, отделанный пухом… Кимоно с драконами… Но чье это?

Первым ее желанием было схватить трубку и позвонить Саше. Но он не сказал ей номера своего мобильника, потому что мыши по телефонам не говорят.

Неужели у него есть женщина, богатая и наверняка красивая? И это ее квартира. И Саша будет здесь жить с двумя, с этой женщиной и Тамарой… Вполне возможно: одалживал же он ее Гюнтеру. Теперь в моде все, что угодно. Если уж мужик на мужике женится, то любовь втроем наивна, как игра в куклы. Но она не согласна — тогда уж лучше с моста…

Тамара села в кресло, податливое, как гамак.

Чувство одиночества почти физически сдавило грудь. В который раз она нуждалась в советчице, но не было рядом ни матери, ни надежной подруги, ни какой-нибудь родственницы. Теперь всевозможные советы дают по телефонам. Говорят, есть номер, по которому можно получить бесплатную консультацию как предохраняться: слово «контрацепция» ей было не выговорить. А куда звонить в ее положении? И куда звонить, если нужен кусок хлеба?

Тамара поднялась и мелкими шажками двинулась по квартире.

Спальня… Но в глаза бросились не покрывала, ковры и пуфики, а фотопортрет на стене, висевший навязчиво, как в музее. Тонкое лицо юной женщины. Черные блестящие глаза надменно смотрели из-под темной пышной челки. Розоватые губы…

Вдалеке, на том конце квартиры, мягко закрылась дверь. Тамара ринулась туда и попала в Сашины объятия. Но она вырвалась, схватила его за руку, привела в спальню и нервным подбородком показала на портрет.

— Кто это?

— Хозяйка квартиры.

— Квартира… не твоя?

— Моя, я купил ее.

— А где же хозяйка?

— В загранке, вернется и шмутки заберет.

Физическая тяжесть отпустила грудь. Вместе с ней сгинуло и одиночество, словно растаяло под едким взглядом его глубоких серых глаз. Но, похоже, занервничал он: швырнул свою сумку в кресло с такой силой, что оно едва не опрокинулось.

— Томка, я пляшу чечетку…

— Как понимать?

— Какой-то фраер сидит на ступеньках третьего этажа и пьет пиво…

— Наверное, бомж.

— Второй фраер покуривает у парадного…

— Наверное, жилец дома.

— Третий фраер читает газетку в «Фольксвагене»…

— Кого-то ждет.

Ее слова Сашу не успокоили. Он метался от окна к окну, к двери и опять к окну. В кухне выхватил из холодильника бутылку водки, плеснул в кофейную чашку, выпил и продолжил метание по квартире.

— Саша, да кого ты боишься?

— Конкурентов.

— А если заявить?

— Куда?

— В компетентные органы.