Эвелин нахмурилась. Все это было весьма в духе леди Вайолет.

— То есть, по-твоему, лучшее решение — просто взять и прикрыться мной?

— А почему нет? Твоя мать будет только рада. И у тебя появится еще одна причина хорошо к нему относиться.

— Я ко всем хорошо отношусь, — огрызнулась Эвелин. — В отличие от тебя, я людей не принижаю и не использую.

Леди Вайолет залилась звонким, веселым смехом, которым смеялась, только когда находила что-то решительно ироничным.

— Что я слышу! Так ты же использовала меня! Использовала мое имя как прикрытие перед собственной матерью. Не обманывай себя, Эвелин. Может, ты и не так хитра, как я, но тоже не без греха.

Эвелин не знала, что на это ответить. Все слова вылетели у нее из головы. На этом слепящем солнце, ощущая, как с виска медленно стекает по щеке струйка пота, она как будто обратилась в лед. Она сделала шаг в сторону в попытке спрятаться от солнца, но леди Вайолет повторила ее движение, сводя этот уворот на нет.

— Ну? Что скажешь насчет такого уговора, м? Ты влюбляешь в себя Натаниэля, а я не раскрываю твоей матери твой обман.

Эвелин часто заморгала.

— Ты не говорила, что хочешь, чтобы он в меня влюбился.

— Неужели это и так не понятно? — Леди Вайолет закатила глаза. — Это очень просто, поверь мне. Тебе всего-то нужно меньше вести себя как ты, и больше — как я.

— На это я уж точно не соглашусь, — ответила Эвелин.

— О господи боже мой! — резким тоном произнесла леди Вайолет. — Мне все равно, как ты это сделаешь, главное — сделай. Иначе твоя мать узнает, что свое время ты проводишь вовсе не со мной, и у нее возникнет вполне логичный вопрос: а чем ты на самом деле занимаешься? — Ее взгляд стал острым как бритва, пухлые губы сжались в тонкую линию. — Соглашайся.

Все ее существо восставало против этой мысли. Эвелин хотелось посмотреть леди Вайолет в глаза и сказать, что она не позволит себя шантажировать, что пусть лучше у нее отвалится нос, но уподобляться ей она не будет.

Затем она вспомнила о матери — о том, как больно ей будет узнать, что ей лгали, причем не только Эвелин, но и леди Вайолет. Она подумала о том, какое счастье доставляли ей эти письма, ведь они дарили ей веру в то, что она не стала в свете изгоем. Да, сказать ей, что все это было ложью, было бы честно, но правильно ли было отнимать у нее это счастье? Ведь счастья в ее жизни в последнее время и так было совсем мало.

— Хорошо, — процедила Эвелин сквозь зубы. — Но идея эта мне совершенно не нравится.

Леди Вайолет резко повернулась — и ее зонтик наконец отбросил тень на лицо Эвелин. Затем она подняла руку и дала знак кому-то за спиной Эвелин — судя по всему, кучеру своей кареты.

— Она и не должна тебе нравится, — сказала леди Вайолет, в последний раз перед уходом встретившись с Эвелин взглядом. — Просто делай, и всё.

Лишь позднее, стоя перед зеркалом в ванной и моргая от попавшего в глаза мыла вместе со своим отражением, Эвелин осознала, что взяла на себя невыполнимую задачу.

Влюбить в себя мужчину ей было не под силу. Ведь она знала, что она из себя представляет. Знала, кого представляет. К тому же она совершенно не умела вести светскую беседу: не могла промолчать, если была с чем-то не согласна, и не могла смеяться над шутками мужчины, которого находила скучным.

В общем, она была полной противоположностью леди Вайолет — женщины, в которую мог бы влюбиться Натаниэль.

Но ведь Натаниэль не один из них.

Как намекнула леди Вайолет, у него не было ни дворянского титула, ни родового поместья — как и фамильных денег, кои, как известно, наделяют владельца особым правом на спесь. Факт оставался фактом: он был обычный, безродный американец из Массачусетса. Его родители тяжелым трудом сколотили себе состояние, так что цену труду он, несомненно, знал. Понимал, что значит создавать себя с нуля. Возможно, на этой почве они найдут с ним общий язык. Возможно…

Она вытерла лицо полотенцем, прижимая его к щиплющим уголкам глаз. Но это не меняло того факта, что они с леди Вайолет находились на разных полюсах: леди Вайолет — солнечный день; Эвелин, с ее темными глазами и каштановыми волосами, — безлунная ночь. По пути на работу и с работы она даже немного загорела, а на лице впервые за долгие годы показались веснушки, бледными пятнышками усыпавшие нос и широкими мазками перелившиеся на щеки.

Что бы ни усмотрел Натаниэль в леди Вайолет, в ней он этого не найдет.

Но другой вариант — чтобы леди Вайолет рассказала ее матери о «Лавке».

Она вздохнула, стряхивая с пальцев капельки воды и наблюдая, как в раковине серебряными кольцами в лунном свете от них расходятся круги.

Эвелин повезло, что к матери вернулась ее старая привычка вставать поздно, иначе она бы подверглась гораздо более интенсивным допросам о своем ежедневном отсутствии. По правде, ей, может быть, и хотелось быть с матерью честной — но как можно было сказать ей правду, когда работа в ее голове приравнивалась к угрозе их социальному статусу? Эвелин не считала, что ее работа как-либо подрывает их положение в обществе, однако же не она это положение обеспечила им потом и кровью.

Зато она прекрасно понимала, каково это, когда над тобой насмехаются, когда тебя унижают и игнорируют. Ее мать терпела это долгие годы, даже десятилетия. И если бы она узнала, что Эвелин за ее спиной устроилась на работу, для нее бы это значило, что все эти годы она страдала зря, ведь ее дочь проходит теперь тот же путь.

Но какой у нее был выбор? Уйти из книжного? Чтобы те жалкие сбережения, которые ей удалось отложить, стали всем их состоянием?

Она надела ночную рубашку и поплелась обратно к себе в комнату. Сквозь высокое полуциркульное окно светила луна, такая большая и яркая, что комната купалась в серебристых лучах и пыльно-голубых пятнах. Она достала из ящика с чулками спрятанную банку и пересчитала монеты.

Просто видя эти деньги у себя в руках, зная, что она сама их заработала, она чувствовала, как ее сердце наполняет гордость. Они не нуждались в ее отце. Не нуждались в Натаниэле. Она продолжит добавлять к этой скромной коллекции фунты и шиллинги, пока их не будет хватать для того, чтобы расплатиться с тетушкой Кларой и снять им с матерью отдельный дом.

Ради этого можно было пережить и мучения с Натаниэлем, и самый страшный гнев ее матери.

И сдаваться она уже не будет.

16 июля 1899 года

Когда настал день пикника, Эвелин, едва в церкви закончилась служба, извинилась и поспешила в парк. К счастью, внимание матери очень кстати отвлекла на себя миссис Куинн со своим «Клубом благонравных христианок».

В парке Динс было людно: из церквей в город стекались женщины, а в тени раскидистых дубов отдыхали семьи с детьми. Небо было почти абсолютно чистое: его сияющий лазурный холст был испачкан иссера-белыми мазками облаков лишь в паре мест.

Наоми нашла место прямо к югу от библиотеки и уже выкладывала на стеклянную подставку посередине покрывала свой французский пирог.

— Выглядит очень вкусно, — сказала Эвелин, ставя на край покрывала корзинку и наблюдая, как Наоми достает пышные пирожки со свининой и треугольные сэндвичи с огурцами. Булочки со сливками, ради которых Эвелин пришлось проталкиваться в пекарне сквозь толпу, на фоне всех этих яств показались ей сущей ерундой. Наоми, однако, вовсе так не считала: увидев их, она засияла и тут же аккуратно разложила их на тарелке.

— Знаю, мы с тобой договорились — пикник в обмен на помощь с ужином, но, может, это я в итоге сбегу? — сказала Наоми. — Я будто пчел наглоталась.

— Это всего лишь пикник, — ответила Эвелин. — Мы прекрасно проведем время.

— Если бы мой мозг прислушивался к голосу разума, — сказала Наоми. — Меня все утро трясло. Когда пастор в церкви пригласил меня прочитать молитву, я чуть из кожи не выпрыгнула.