Она с восторгом говорила о дроне-возмездии «Лечуза», способном огибать рельеф с помощью сложной навигации по фотографиям рельефа, о покорении Антарктиды и проекте «Terra Mea», о флоте из бетонных авианосцев и подлодок «Левиафан». Саманта, гуманитарий, блестяще владеющая латынью и восхищавшаяся Вергилием, видела в этих машинах не расчет, а эпическую сагу, написанную не чернилами, а сталью и композитами. Ее восхищение было эстетическим, почти религиозным.</p>

<p>

И эта страсть резко контрастировала с молчаливым знанием Рокси. Рокси жила технологиями, ощущала их вес на ладони, вдыхала их запах — раскаленного металла, кислот, едкой урановой пыли. Она не говорила о «Кондоре», потому что для нее технология была не предметом восхищения, а инструментом, материалом, суровой необходимостью. Она не видела поэзии в поршневом двигателе — она знала, как отлить для него подшипник, который не развалится от вибрации. Ее молчание было красноречивее любых восторгов Саманты.</p>

<p>

И Бекки, глядя на восторженную журналистку и вспоминая сосредоточенное лицо Рокси за работой, понимала всю пропасть между двумя формами познания в этом мире: страстным, но отстраненным поклонением и тихим, грубым, ежедневным приручением стихии под названием «прогресс». И она, Бекки, застряла где-то посередине, со своим мертвым багажом знаний, который не годился ни для того, ни для другого.</p>

<p>

Дверь с скрипом отворилась, впустив в комнату порцию влажного, холодного воздуха и Рокси. От неё пахло дождём, сигаретным дымом и сладковатым перегаром от коктейлей. Её розовые волосы, обычно яркие, потемнели и слиплись от влаги, а искусственная меховая шуба, такого же пронзительно-розового цвета, тяжело обвисла, оставляя на полу мокрые следы.</p>

<p>

— Привет, ботаники, — хрипло бросила она, скидывая промокшую обувь. Её движения были слегка заторможенными, но уверенными — она была в своей привычной «вечерней кондиции».</p>

<p>

Бекки наблюдала, как она начинает переодеваться, скидывая мокрую одежду. Тело Рокси предстало во всей своей неприглядной реальности. Бледная, почти фарфоровая кожа, лишённая и намёка на загар или мышечный тонус. Оно не было пышным, как у Саманты, а скорее бесформенным — эталонная «skinny fat». Это было тело, которое не знало ни спорта, ни тяжёлого физического труда в привычном понимании — лишь часы в лаборатории в неудобной позе и ночи в клубах. Тело, идеально вписывающееся в местный идеал ленивой, «не парящейся» девчонки, которую она видела в своих любимых сериалах — жестоких мыльных операх, полных грубого эротизма и циничных диалогов, и в реалити-шоу, участницы которого гордились своей ленью как знаком принадлежности к «крутой» тусовке.</p>

<p>

— Саманта, ты опять весь мой кофе выпила? — Рокси нахмурилась, замечая пустую банку на столе. Её голос прозвучал не зло, а с ноткой привычного раздражения. — Завтра мне теперь идти за ним, блин. Ты же знаешь, я ненавижу ходить пешком.</p>

<p>

Для Рокси пешая прогулка в несколько кварталов была настоящей пыткой. Она предпочитала любое транспортное средство — душное метро, дребезжащий трамвай, даже переполненный автобус. Лишь бы не двигать своими ногами без острой необходимости. Это было частью её философии — экономить силы на всём, что не приносило сиюминутного удовольствия.</p>

<p>

— А ты бы лучше воду пила, а не этот свой яд, — парировала Саманта, не отрываясь от монитора, но с готовностью вступая в привычный спор. — Или сходила бы в палестру, раздражительность сняла.</p>

<p>

— Ага, щас. Лучше я лишний час посплю. Или сериал досмотрю.</p>

<p>

Бекки сидела на краю кровати, затихшая, и наблюдала за их перепалкой. Для неё это было похоже на сцену из непонятного театра абсурда. Две подруги, одна — восторженная поклонница высоких технологий, другая — их приземлённый создатель, ссорились из-за кофе и нежелания пройти лишний квартал. В их словах не было злобы, был лишь привычный, ленивый баттл, фон их повседневности.</p>

<p>

И в этот момент Бекки почувствовала острое, леденящее одиночество. Она была не просто чужаком, наблюдающим со стороны. Она была призраком из мира, где такие ссоры казались бы мелочными и нелепыми на фоне глобальных проблем и интеллектуальных поисков. Здесь же это и была жизнь. Её суть.</p>

<p>

Она отвернулась от них и уставилась в запотевшее окно. За стеклом, в грязных потёках дождя, мерцали отражения неоновых вывесок. Где-то там был её старый мир, но его очертания становились всё призрачнее, а крики Рокси и Саманты — всё реальнее. Она сидела, зажатая между двумя воплощениями этого странного мира, и чувствовала, как последние следы её прежнего «я» медленно стираются, как карандашный набросок под дождём.</p>

<p>

Мысль пришла внезапно, тихая и ясная, как капля дождя на запылённом стекле. Сквозь шум перепалки Рокси и Саманты, сквозь собственное одиночество, она прорвалась и застыла в сознании Бекки законченной, неоспоримой истиной.</p>

<p>

Всё будет хорошо.</p>

<p>

Она смотрела на дождь за окном, на размытые огни, и это не было надеждой отчаяния. Это было странное, безмятежное знание. Мир, построенный на рецептах и титанических пробах, оказывался на удивление прочным. Да, компьютеры здесь собирали, не зная уравнений Максвелла, а межконтинентальные баллистические ракеты «Терсио» летали, не ведая о Циолковском. Но они летали. И не падали.</p>

<p>

Она представила тех безымянных инженеров в Калифорнии, которые методом тысяч ошибок и случайных озарений подбирали кадмиевые и борные стержни, нащупывали отражающие свойства бериллия, выстраивали систему охлаждения и находили применение дейтерию, не подозревая о существовании нейтронов. Они не знали почему это работает. Они знали что работает. И их творения — эти свинцовые «бочки» с белым ураном внутри — никогда не взорвутся. Потому что они были выстраданы, выкованы на грани катастрофы, и в них не было теоретической спеси, зато была животная, эмпирическая мудрость.</p>

<p>

И Рокси. Рокси, с её дряблыми руками, знавшая тысячу рецептов сплавов, но не знавшая валентностей, обязательно доберётся до Калифорнии. Она будет работать на урановом руднике или на том самом реакторе, своим чутьём и натренированными руками выделяя драгоценный «чёрный уран» или следя за приборами, цвет которых менялся при малейшей микротрещине. И она, Бекки, будет рядом. Она научится помогать — не интегралами, а заполнением отчётов, переносом проб, простой человеческой поддержкой. Её математический ум, отключённый от формул, найдёт применение в организации хаоса. И она сама найдёт там свою работу. Свою щель в этом монолите странного бытия.</p>