<p>

Очнулась Бекки не от звука будильника, вырвавшись из сна, в котором чёткие линии матричных вычислений смешивались с белым шумом неправильных формул. Она открыла глаза и уже знала, куда упадёт её взгляд: на потолок, покрытый паутиной трещин, расходящихся от тяжелой люстры с пыльными стеклянными подвесками. В нос ударил густой, слепящий запах — жареной во фритюре картошки и чего-то сладкого, химического, словно ванильный сироп, смешанный с ацетоном. Она не помнила, когда этот запах стал для неё утренним. Она вообще многое не помнила отчётливо — как будто её прежняя жизнь, жизнь Бекки из MIT, фанатки математики и функционального тренинга, была не реальностью, а долгим, навязчивым сном.</p>

<p>

Она лежала на узком матрасе, брошенном на пол между венским стулом и фарфоровым унитазом, на котором замысловато плясали расписные китайские демоны. Её мышцы, когда-то прорисованные до каждого пучка, сейчас были мягкими и дряблыми, и они ныли от непривычного бездействия и странной пищи. Она слышала, как за тонкой перегородкой скрипит кровать, и знакомый голос, хриплый от утренней сигареты, пробормотал: «Опять этот божий свет…»</p>

<p>

Рокси. Её приютившая, её случайный якорь в этом безумии.</p>

<p>

Бекки не могла сказать, как давно она здесь. Неделю? Месяц? Время в этой реальности текло иначе, не линейно, а клубками — сгустками бессонных ночей за тусклым монитором Рокси и долгих дней, проведённых в наблюдении за жизнью за единственным окном, выходящим в кирпичный колодец между «тенементами». Она не помнила момента перехода. Однажды она просто… была здесь. И Рокси, розововолосая студентка-металлург, восприняла её появление как данность, как дождь за окном или очередную доставку жирных наггетсов. Ни вопросов, ни удивления — лишь равнодушное «спи пока на полу, потом разберёмся».</p>

<p>

Она повернула голову. Рокси, уже одетая в мешковатый худи с каким-то кислотным принтом, сидела за столом, уставленным пустыми банками от энергетиков и обёртками. В одной руке у неё была сигарета, в другой — смартфон, ультрасовременный гаджет, резко контрастирующий с окружающей ветхостью. Она что-то листала, хмурясь, — конспекты по металлургии, где не было ни одной интегральной формулы, лишь описательные рецепты и диаграммы, напоминавшие алхимические манускрипты.</p>

<p>

— Вставай, ботаничка, — беззлобно бросила Рокси, не отрываясь от экрана. — Привезли новую партию этих пончиков с клубничной глазурью. Надо тестировать, пока не остыли.</p>

<p>

Бекки медленно села, ощущая, как позвоночник противится движению. Она посмотрела на свои руки — чистые, ухоженные ногти, но кожа потеряла загар, стала бледной, почти прозрачной. Она была вирусом, занесённым в эту тёплую, дремлющую экосистему, состоящую из ультрапереработанной еды, сладких напитков и тихого, всепроникающего отчаяния, которое здесь даже не осознавалось как таковое. Её старый мир с его кристальной логикой, белковыми смузи и полками, заставленными учебниками по матанализу, был не просто далеко. Он был невозможен. И она, понемногу, день за днём, начинала это понимать.</p>

<p>

Её новая жизнь началась не с падения или взрыва, а с тихого, постепенного растворения в комнате Рокси, пахнущей табаком, дешёвыми духами и сладким, сладким ядом этого нового мира.</p>

<p>

Формулы расплывались, как чернила под дождём. Дифференциальные уравнения, преобразования Фурье, элегантная строгость теорем — всё это уходило куда-то вглубь, затягивалось густым туманом, оставляя после себя лишь смутное чувство недоумения. Бекки пыталась вспомнить доказательство, которое когда-то щёлкала как орешки, и в голове всплывало лишь ощущение белой доски, запаха маркера и собственной уверенности, которая теперь казалась дерзкой и наивной. Её прошлая жизнь в MIT становилась призрачной, словно яркий, но абсолютно нереальный сон. Реальностью же был этот Нью-Йорк, дышащий печным дымом, укутанный в вечные сумерки, пробиваемые лишь неоновым свечением вывесок сомнительных баров и забегаловок.</p>

<p>

Их крохотное жилище, эти две комнатки, хранило в себе странные контрасты. В спальне, заставленной старой мебелью, стоял тот самый камин с сине-белыми голландскими изразцами, на которых застыли пасторальные сценки. По вечерам Рокси растапливала его старыми газетами и какими-то бурыми брикетами, пахнущими химией, и треск огня смешивался с шипением жаровни на керосиновой плите в соседней тёмной прихожей, где они грели еду. Бекки ела эту ультрапереработанную пищу — резиновые бургеры, неестественно оранжевый сыр, пончики, от которых во рту склеивалось — и запивала её то сладким, как сироп, лимонадом, то дешёвым пивом. Она начала курить, переняв привычку у Рокси: первые затяжки вызывали кашель и головокружение, но вскоре ритуал — достать сигарету, прикурить, выпустить дым в запылённый воздух комнаты — стал успокаивающим якорем в этом хаосе.</p>

<p>

Она выходила на улицу не потому, что хотела, а потому, что боялась. Местный врач, к которому её once затащила Рокси, осмотрев её на предмет «хронической апатии», выдал неожиданный вердикт: «Если не будете гулять, а будете только сидеть в Интернете, то зрение станет чёрно-белым». Это прозвучало как абсурдный медицинский факт в мире, где сахар считали полезным, а ядерные реакторы строили без формул. Но этот призрак монохромного будущего пугал её иррационально, заставляя подниматься с матраса и брести в серость.</p>

<p>

Улицы были похожи на декорации к фильму, снятому на стыке стимпанка и киберпанка. Кирпичные фасады «тенементов» покрывала вековая копоть, а между ними висели вывески с мерцающими неоновыми иероглифами или названиями баров вроде «Кислотный нектар» или «Хромовый ветер». Воздух был густым от запаха гари, жареного масла и сладких духов. Повсюду были девушки — группы девушек в потрёпанных косухах и ярких мини-юбках, с макияжем, подчеркивающим неестественную бледность или, наоборот, яркий румянец. Они смеялись резко и громко, их движения были резкими, почти агрессивными. На углах стояли подростки в худи с капюшонами на головах, руки глубоко в карманах, и наблюдали за прохожими пустым, оценивающим взглядом. Из подворотен доносилась странная, навязчивая музыка — синтезаторы, смешанные с дребезжащими гитарами и механическими ритмами.</p>

<p>

Бекки бродила по этим лабиринтам, чувствуя, как её собственная память становится такой же размытой, как очертания домов в вечернем тумане. Имена профессоров, названия курсов, лица сокурсников — всё это тонуло в сладком, химическом вакууме её нового существования. Она шла, просто чтобы двигаться, чтобы видеть цвет — пусть и грязно-неоновый — и доказывать себе, что её мир ещё не окончательно превратился в чёрно-белую пленку. Она была призраком из другого измерения, медленно растворяющимся в дымной, шумной, гедонистической плоти этого странного и жестокого города.</p>

<p>