…И вот Люся уже в Ворзеле. Герына мама тоже уже здесь (засела всё в том же Медсантруде). Елена Борисовна приехала "окончательно забрать вещи". Сегодняшняя прогулка – её прощальная песнь.

Вечером Гера в пустой столовой играл седьмой вальс Шопена, а Елена Борисовна стояла у окна лицом к звёздам и плакала. На следующий день она опоздала к поезду, пропуская таким образом переэкзаменовку. Мы сели под забором у дороги ждать попутную машину на Киев. Появилась машина, я остановил её (больше храбрецов не нашлось), посадил Елену Борисовну, и она уехала из нашей жизни.

А затем всё понеслось быстро и пёстро, как в калейдоскопе. Ты ли это, Эмиль? Ты же всё-таки ещё сопляк, как же ты так легко вошёл в течение этой весёлой курортной жизни? Ты ли это усердно танцуешь танго вечером в медсантрудовской столовой? Ты ли сидишь потом в весёлой компании на парковой скамейке? Не ты ли это разучиваешь бостон при лунном свете под звуки далёкой и мечтательной музыки, льющейся из громкоговорителя? Неужели это ты в первом часу ночи идёшь по аллее с двумя девочками по сторонам и легко занимаешь их непринуждённой беседой? Как это случилось, что ты обнял за талию девочку и начал старательно выделывать ногами кренделя? Как у тебя поднялась рука, как она не отсохла?

Дни летели. Кончалось лето. Мы всё так же предавались сладостному безделью, в жару лежали под соснами на расстеленных одеялах, ходили на поздние прогулки и провожали наших девочек, долго ещё болтая под грозным объявлением директора дома отдыха "о запрещении посещения мужским полом дамских палат и обратно", потом прощались, шли к себе по ночному Ворзелю, сидели немного на крыльце у себя перед корпусом, а потом громыхали по винтовой лестнице к себе наверх, на покой.

Улетали последние дни.

На день раньше нас уезжали Лариса и Лиля, мы все провожали их, договаривались на следующий же день встретиться в городе в Первомайском саду вечером, на концерте. Солнце клонилось к западу, било вслед уходящему поезду…

Так кончилось лето.

Но в Первомайский я на следующий день не пошёл, и за будничной суетой и занятостью разорвались все летние связи.

…И вот – экзамен. Начертательная геометрия. Обстановка для меня непривычная. Я сижу за столом, напротив – впервые так близко – широкое лицо "папы Чалого" с маленькими медвежьими глазками, а между нами – листы с горизонталями, фронталями, следами, осями поворота. Короткая спокойная беседа – и первый экзамен сдан. В зачётке "отлично". В коридоре бурная встреча и расспросы. Дома – отдых.

Следующий – математика. Полчаса напряжённой тишины, привычное ощущения неожиданного спокойствия и делового азарта – и конец. Отлично. В коридоре молча стоит Костя, в стороне от нашего кодла. Он ждёт меня, уже сдав с тем же результатом. Радостное возвращение домой.

Последний экзамен – теормеханика. Происходит неожиданное. Я не знаю теорему Гульдена, её нам давали на последней лекции, которую я пропустил. Мне всё же ставится тройка. Мне не верят, требуют, чтобы я показал зачётку. Эту же зачётку я показываю декану, и через пять минут после тройки у меня уже есть разрешение на пересдачу. Через четыре дня – пересдача. Четыре. Будет стипендия.

Зимние каникулы. Приходят и уходят. Последний день или предпослед-ний. Это было на концерте в филармонии. Я в антракте стою у перил балкона, и ко мне подходит М., начиная эффектную и, видимо, подготовленную заранее фразу о "линии наименьшего сопротивления". Мы благополучно минуем рубеж, и пустой разговор входит в нормальное русло. Во втором отделении мы сидим в партере на свободных местах, я аккуратно аплодирую в нужные моменты, потом мы идём наверх в гардероб.После долгих и мучительных внутренних колебаний я предлагаю ей помочь надеть пальто, что делаю не очень удачно. И её, быть может, неумышленная колкость обжигает меня. Ах если бы она знала, как непросто мне это стерпеть, не ответив соответствующим образом…

П р о ш ё л в е с ь в т о р о й с е м е с т р

16 мая 1949 года, днём.

Освободился от института к 11-ти. Надо доделать графические работы. Уже сдан зачёт по черчению, в двадцатых числах – остальные зачёты. Июнь – экзаменационная сессия. Скорей бы каникулы! Сегодня душный день, как перед грозой. Каштаны отчаянно густо покрыты листьями и здорово цветут.

28 мая, суббота.

Если верить календарю, то в этот день за всё время существования человечества ничего существенного не произошло. И именно в этот пустой день я закончил первый курс. Сегодня последний день занятий. Остались только экзамены.

Начинается экзаменационная томительная морока – наполовину занятия и наполовину безделье.

6 июня

Какое обновление чувствуешь после экзамена! Как жалко своих ещё не сдававших бледных и взволнованных товарищей в коридоре…

Но не надолго. Опять возвращается знакомая тонкая и лёгкая тоска.

Особенно её чувствуешь, несясь в троллейбусе мимо облитых солнцем бульваров и парков.

Город стремительно хорошеет, делается всё более благоустроенным и нарядным: разбираются развалины, на их месте появляются чудесные садики с асфальтированными дорожками; городской транспорт разрастается до излишества – всё новые и новые линии трамваев, троллейбусов, автобусов, самых красивых и самых комфортабельных, множество одинаковых такси. Изящные "Победы" вытесняют все марки машин. К газу уже просто привыкли. Электроэнергия – неограниченно. Сады, парки, пляж – всё замечательно благоустроено. Закладывается метро. Весь Крещатик обсаживается цветами. Огромные щиты с обьявлениями, яркими рекламами; киноафиши, газовые рекламы, рекламные транспаранты через всю улицу. Открытые бесплатные лекции и концерты…

…Ах, всё это почему-то кажется неестественным, как-будто преждевременным и неуместным. Неужели всё так тихо, спокойно и хорошо? Всё это даже чуть пугает…

…Теперь – химия. 10-го.

…

12 февраля 1950 года.

Сегодня воскресенье, конец первой недели занятий после зимних каникул второго курса. Но на улице – словно началась весна: в комнату бьёт солнце и свежий весенний воздух, всегда обладающий магической живительной силой. Я лежал на тахте, делать ничего не хотелось, и я решился снова продолжать эти записи.

В весенней сессии на химию было дано десять дней. Я неправильно начал готовиться, перенапряг свои силы и попал в большой прорыв. Это вывело мня из равновесия. Сложилось, как видно, всё вместе – и утомление последнего месяца, и нервность моего характера, и соответствующий возраст. Я не хочу подробно на этом останавливаться; инстинкт самосохранения заставляет меня не думать, не вспоминать об этом времени, хоть теперь я уже иногда сам немного удивляюсь тому, как это могло быть?

Но было это нечто ужасное.

Основная тяжесть обрушилась на моих родителей, особенно на маму.

Сдача химии на пять не изменила положения. Каждый день, каждый час меня мучили новые кошмары.

(((В то время не были ещё в ходу термины "стрессовое состояние", "депрессия как нервное заболевание", и тем необъяснимее и страшнее казалась болезнь.)))

Я хотел не сдавать два оставшихся экзамена, вернее, я был уверен, что я их сдать не в состоянии.

Воздействие одного умнейшего и добрейшего человека, врача-невропатолога, заставило меня хоть частично взять себя в руки.

Оба экзамена были сданы на пятёрки. В период подготовки (вернее, никакой подготовки не было, я почти не занимался) Костя гулял со мной по паркам города, проявив братское терпение, чуткость и заботливость, которые, не зная его по-настоящему, трудно было бы от него ожидать.

После сдачи экзаменов мне с каждым днём становилось всё легче, этому способствовали режим, одиночество и свежий воздух надднепровских садов.

Приехал с Ирпенской поймы Костя (он там работал на народной стройке пять дней от института), обгоревший, с мозолями на руках. Мы предприняли четырёхчасовое катание на лодке по Днепру. Я вернулся домой усталый и бодрый. Дома была Нина, дочка Эмилии Львовны, она пришла за её нотами. Они завтра утром уезжают в дом отдыха в Коростышев. Там и сейчас легко получить путёвку. Место и питание изумительные. Мама выдвинула предложение – поехать туда мне и Косте. Костя сообщил это родителям и передал согласие. А когда через день я вошёл рано утром к ним с чемоданом, в котором была оставлена ровно половина места для его вещей, он, голый по пояс, провёл меня в комнату и сказал, что всё готово, но он не едет, так как после лодки вся спина в сильных ожогах, и он не может даже надеть рубаху.