– Не надо. Пожалуйста.

– Занятие для скучающей домохозяйки? Положение обязывает?

– Ты знаешь, что все было не так.

– Не уверен, что именно я знаю.

Она попыталась дотронуться до его лица, но он отшатнулся.

– Никто никогда не слушал меня так, как ты, – тихо сказала она.

– Это одно из того, чем занимаемся мы, слепые, – резко ответил он. – У нас нет выбора.

– Извини, – сказала она. – Я-то считала, это оттого, что я, может быть, действительно была тебе интересна.

Они немного помолчали.

– Я замужем, – мягко сказала она.

Он кивнул, вздохнул, встал.

– Я думаю, тебе лучше уйти.

– Но…

– Пожалуйста. Только без этой чуши насчет «не можем ли мы быть просто друзьями», ладно?

– Ладно.

– Пожалуйста. Уходи.

Он обошел диван, прошел по коридору и скрылся. В собственном доме он передвигался без всякой неуверенности, без сознания риска, отмечавшего каждый его шаг за ее пределами.

Энн минуту постояла в темной комнате, а потом вышла, с шумом закрыв за собой дверь, чтобы он знал, что она ушла, что теперь он может выйти.

Существовало одно мимолетное мгновение, каждое утро, когда она только открывала глаза, и день притворялся новым. Но потом все начиналось снова с того места, где кончилось. Сначала Тед предполагал, молчание Энн, ее замкнутость связаны со смертью Джонатана и Эстеллы. Он думал, что это можно переждать, что это пройдет. Но все продолжалось, усиливалось, и постепенно за внешним спокойствием он смог различить, как она осторожно распускает узлы, освобождаясь от него. Впервые он познал разочарование человека, от которого отгородились, который не просто стучится в запертую дверь, но даже не уверен, есть ли за ней хоть кто-нибудь. Она больше не задавала вопросов о его поздних возвращениях, о его настроениях, просто не замечала их. Она больше не боролась с ним и не пыталась успокаивать его. Тед все больше пугался, все больше жаждал хоть какой-нибудь реакции, он пытался задерживаться еще дольше, а когда это не подействовало, не побудило ее интересоваться, где он, он попытался быть таким, каким она всегда хотела его видеть, – вездесущим, услужливым, пытливым. Но ни один путь не возвращал ее ему.

Однажды вечером он рано вернулся с работы и, застав ее за приготовлением рагу из цыпленка, откупорил пиво и прислонился к холодильнику. Девочки были наверху, предполагалось, что они заканчивают делать домашние задания, хотя он слышал звук работающего телевизора.

– Мне казалось, существовало правило: никакого телевизора до ужина.

Энн пожала плечами. Она отошла к раковине сполоснуть фасоль в дуршлаге. Обернувшись к плите, она увидела, как Тед помешал рагу, потом взял солонку и подсыпал соли.

– Что ты делаешь?

– Ты вечно недосаливаешь.

– Если бы мне понадобилось досолить, я бы так и сделала.

– Ты, возможно, в последнее время этого не замечаешь, – язвительно произнес он, – но, кроме тебя, в этом доме есть и другие.

Она смерила его взглядом, потом взяла солонку, отвернула крышку и высыпала все содержимое в рагу. Он уставился на нее – ярость в ее глазах, в его глазах – и бросился вон.

Когда она услышала, как его машина рванула от дома, она спокойно приготовила три сандвича с тунцом, разложила их по тарелкам и, оставив рагу кипеть на плите, отнесла их наверх, где девочки смотрели повторный показ «Я люблю Люси».

– Ужин подан, – объявила она, улыбаясь, усаживаясь на полу между ними.

– А где папа? – с подозрением спросила Джулия.

– Ему пришлось вернуться на работу. Ну вот. Я купила ваши любимые картофельные чипсы.

Девочки ели медленно, между делом бросая на мать быстрые взгляды, считая, что если усиленно всмотреться, они отыщут распорядки и правила, внимание, которые куда-то подевались с недавних пор. Их отсутствие странным образом сбивало их с толку, оставляло в растерянности.

Тед вернулся уже после десяти часов. Он присел на угол кровати, где лежала, закутавшись в одеяла, Энн.

– Прости меня, – тихо сказал он. – Я тебя люблю. Я не понимаю, что происходит, но я тебя люблю.

Она задумчиво посмотрела на него.

– Помнишь, когда-то давно ты сказал мне, что считаешь, будто любовь может существовать без всяких ожиданий? Ты сказал, что любишь именно так. Помнишь? А я еще так рассердилась?

– Возможно, я ошибался.

– Возможно, ты был прав.

– Не делай этого, – попросил он.

– Не делать чего? Не быть такой, как ты?

– В твоих словах такая горечь. Неужели я действительно так сильно тебя обидел?

– Я жалею о том, что сама сделала или не сделала. Ты не виноват в том, что я считала, будто ты так сильно мне нужен.

– Разве это так ужасно – нуждаться в ком-то? Ты нужна мне.

Она засмеялась.

– Наконец-то.

С того вечера тишина разорвалась, сменившись шумными ссорами, которых они раньше не затевали, постоянным противостоянием одной воли другой, потоками брани по самому ничтожному поводу – забыли заправить машину, бросили скомканные полотенца, – всегда заканчивавшимися перечислением прошлых грехов.

Однако бывали мгновения, внезапные озарения, когда обоих потрясала мысль о возможности потерять друг друга, потерять ИХ, и они сходились с глубоким отчаянием супругов, стоящих на грани войны.

Джулия и Эйли казались им обоим зрителями во мраке зала, свет так ослепительно сверкал на их собственной, частной сцене, что они не могли четко различить лица своих дочерей в темноте, только знали об их присутствии там, в стороне.

Однажды в четверг поздней осенью школьный консультант-психолог, миссис Мерфи, позвонила Энн и пригласила их с мужем прийти вечером поговорить о Джулии.

Тед и Энн сидели на двух маленьких деревянных стульчиках перед столом миссис Мерфи, загроможденным горшками с алоэ, кактусами и книгами по детской психологии. У миссис Мерфи были короткие седые волосы, ненакрашенное лицо, крупное ожерелье из кораллов и серебра и серебряные браслеты на руках. В ее речи чувствовался легкий акцент Среднего Запада, и, разговаривая, она наклонялась вперед и вниз, словно за годы бесед с детьми ей приходилось постоянно нагибать голову.